Сначала ему показалось, что это был дым, струи которого, расходясь под потолком, тянулись по воздуху к двери и которые собирались теперь в траншее. Но, приглядевшись, он понял, что это было что-то другое. Плотно-серое дымное облако быстро наполняло траншею, уже скрыв ее противоположную стену, затягивая изуродованный профиль Чернорученко. Тошнотворно-удушливый химический запах, проникнув, заполнял блиндаж, бойцы завозились, закашлялись, и лежавший у двери раненный в руку боец вскричал:

— Братцы! Да они же нас газом! Вы чуете?

— Тихо! — крикнул Волошин. Но было поздно.

Весь блиндаж встревоженно завозился, задвигался, кто-то в темноте заплакал, многие начали удушливо кашлять, и Волошин почувствовал, как у него самого нестерпимо защипало в носу и по щекам потекли слезы. Он опустился на корточки у стены и думал: «Неужели же они в самом деле решились применить газ?» Но отчего бы и нет? Если они применили все, что столетиями проклинало человечество, отчего бы не применить еще и газ?.. Он давно не носил с собой противогаза, оставив его в обозной повозке. Впрочем, здесь почти все были без противогазов, и теперь за эту оплошность им предстояло расплатиться жизнью.

Дымной, удушливой мглы натекало в блиндаж все больше, стало темно, дышать становилось нечем. Уткнувшись лицом в суконный рукав шинели, Волошин с трудом делал мелкие, недостаточные для легких вдохи… Наверху своим чередом шел огневой бой, к которому он хотя и прислушивался, но уже давно перестал в нем разбираться. Видно, этот бой уже их не касался. С каждой минутой Волошин все больше страдал от удушья, от сознания своей беспомощности, от бессильной злой ненависти к тем, кто обрекал их на эту мучительную гибель. Он не сразу почуял, как кто-то потянул его за рукав, и недоуменно поднял глаза.

— Товарищ комбат, возьмите!

Чья-то солдатская рука протягивала ему знакомую матерчатую сумку с противогазом, в котором теперь было спасение. Однако он не сразу решился протянуть свою руку навстречу, он не был готов к этому жесту великодушия. Чтобы спастись одному, когда погибали остальные, нужна была решимость особого рода, которой он не обладал. Но рука его инстинктивно, почти без участия воли, взметнулась к узенькой перекрученной лямке.

— Я комбат! Я здесь комбат! — вдруг почти выкрикнул под стеной Маркин, и Волошин, содрогнувшись, отдернул руку.

— Что, спастись хочешь? — просипел он. — Отдайте ему! Отдайте противогаз лейтенанту!

— Я — не спастись! Но здесь я назначен комбатом. Понятно?

— Ты!.. — негодующе выдавил из себя Волошин. — О чем заботишься!

Маркин ничего не сказал больше, противогаз он тоже не взял, и его подобрала с прохода чья-то поспешно протянувшаяся из угла рука. Волошин закашлялся, пораженный вдруг и нелепо прорвавшимся честолюбием бывшего своего начштаба. Но поздно было проявлять честолюбие и хвататься за крохи утерянных возможностей — какое теперь имеет значение, кто из них назначен комбатом. Один противогаз спасти их не может.

Опускаясь все ниже у порога и обливаясь слезами, Волошин, однако, почувствовал нечто такое, что во второй раз ввергло его в смятение. Он не знал, какой это был газ и сколько может продлиться тут их агония, но вдруг почувствовал, что вот ведь живет, что смерть не наступает, что просто тут нечем дышать от наплывшего дыма, что, может, это и не газ. Только он подумал о том, как снаружи донеслось несколько дальних встревоженных криков, и он, напрягшись, чтобы расслышать их, не сразу увидел, как кто-то решительно шагнул по телам к двери и широко рванул ее на себя.

— Немец! Немца держите! — взвопили в блиндаже.

Волошин, который ближе других был к двери, вскочил, бросился следом, но сразу запнулся на выходе и растянулся поперек тел убитых. Когда он поднялся, немец уже скрылся в клубах серого дыма. Задохнувшись, Волошин нажал на спуск автомата, полоснув слепой очередью в дымную мглу траншеи, и сам рванулся вперед, тут же ударившись грудью о ее высокую бровку. Он еще не успел вскочить на ноги, как снова упал, больно сбитый в дыму сапогами бегущего. Не зная, кто это, и совсем задыхаясь от дыма, он из последних сил ухватил бежавшего за ноги, опрокинув его в траншею, и, наткнувшись руками на холодный металл оружия, рванул его на себя. Кажется, он не ошибся, это был немец, по крайней мере автомат оказался немецкий. Волошин понял это на ощупь и с земли выпустил весь магазин и по отпрянувшему от него немцу и вдоль по траншее, где в клубах серого дыма слышались возня, гортанные вскрики, заполошная суматоха бегущих. Где-то рядом, багрово полыхнув пламенем, разорвалась граната, с разных направлений ударили очереди, но, обливаясь слезами, он уже не мог понять, кто и куда стрелял. Ни секунды не медля, он вскочил и, низко пригибаясь, бросился по траншее к недалекому ее колену.

Здесь он вдохнул на пол-легкого, услышал сзади два или три вскрика, знакомую матерщину и понял, что это выскочили из блиндажа свои. Не дожидаясь их, он шагнул за колено и побежал вниз по траншее. Наверно, это было опрометчиво — так вот вслепую бежать по еще неизвестно кем занятой траншее, ежесекундно рискуя получить очередь в грудь. Но он задыхался, ему надо было вдохнуть хоть глоток чистого воздуха, вместо которого по траншее валил удушливый кислый дым. И очереди в упор пока не было. Немцы тоже куда-то исчезли, и он, чуть осмелев и слепо натыкаясь на земляные углы, шатко брел дальше.

В них не стреляли, немцев здесь не было, почти вплотную за ним кто-то бежал, и это его успокаивало. Не останавливаясь, он жадно хватал ртом дымный, но уже посвежевший воздух, пока не Стал различать бруствер, бровку траншеи, потемневшее небо вверху. Ветер дул навстречу, вскоре он услыхал одним ухом недалекую автоматную стрельбу (как будто на высоте) и пошел медленнее. В глазах все плыло и качалось, обожженные ядом легкие натужно хрипели в груди.

Он шел по траншее вниз в проклятый тот ус, в который с пулеметом ворвался утром. За ним волоклись по траншее раненые. Он не видел их и не знал, сколько их было, но он слышал их заполошный кашель и голоса. Немцы исчезли. Нигде в траншее их не было, и это его удивляло и пугало одновременно.

Несколько раз он натыкался на трупы. Но он не смотрел вниз и не знал, свои это или немцы, а шатаясь, как пьяный, и мало что понимая, все шел по траншее в ту сторону, где утром оставил роты и где был его батальон.

Его остановил радостный вскрик сзади, и он, не поняв, в чем дело, испуганно отпрянул, схватившись за ствол автомата.

— Едрит твои лапти, комбат! — вдруг басом прогудело вверху. Он остолбенело откинулся к стенке, чтобы не упасть, привалился плечом к бровке траншеи, в которую, обрушив сухой пласт земли, ввалился старший лейтенант Кизевич. — Комбат! — почти закричал он и неуклюже облапил его своими длинными руками в меховых варежках. — Живой, значит?

— Я? — не сразу найдясь, переспросил Волошин.

— Ты, кто же! А мы уже вас похоронили. Как увидели, что вас немцы жарят…

— Ты? А рота? — с трудом оправляясь от удушья, слабым голосом проговорил Волошин и закашлялся.

— Вон рота. Слышь, немцев погнала. С тылу зашли, понимаешь? Пуля что: пуля дура — штык молодец! — засмеялся командир роты, и Волошин подумал, какой все-таки молодец у него командир девятой и как он прежде не мог заметить этого. Повернув голову, он вслушивался левым ухом в редеющую автоматно-винтовочную пальбу за высотой и, кажется, впервые поверил в свое спасение.

— Эй, товарищ комроты! — сдавленно крикнул кто-то из бойцов на бруствере. — Вон бежать!

— Кто? — встревоженно выглянул из траншеи Кизевич.

— Немцы бежать!

— А ты что? Бей их! Бей, чего смотришь! Команду тебе надо, что ли?

Боец ударил из карабина, а Кизевич присел в траншее и подрагивающими от возбуждения руками начал вертеть цигарку. Ветер выдувал махорку, старший лейтенант большими пальцами едва удерживал ее на обрывке газеты.

— Однако ты вовремя. Еще бы пару минут и… — превозмогая саднящую боль в груди, проговорил Волошин.