— Войны без потерь не бывает, — сумрачно отозвался сержант Мараховский.

— Это известно, — вздыхает Грищенко, — только не всегда они оправданны… В сорок первом… — и замолчал.

Внезапный артналет на нашу позицию бросает всех наземь. Скатываемся в ячейки. Страшный грохот сотрясает землю. Вывороченные комья бьют тяжелым градом… Когда через несколько минут обстрел прекратился, выползаем из укрытий, отряхиваемся. Наш миномет опрокинут, ствол искорежен, измят, деформирована плита.

— Да, — сокрушенно качает головой ефрейтор Власюков. — Теперь нашему расчету нечего делать в минроте. Этот не отремонтировать, а новенький миномет дадут не скоро…

Снова звучит голос Ивченко, минометчики ведут беглый огонь. А второй взвод тем временем меняет позицию — так приказал командир роты. Когда они окопаются, мы тоже сменим свою огневую, присоединимся к ним.

А на передовой — вовсю идет сражение.

Несколько танков, проскочив «долину смерти», выползают на крутой склон. Среди них есть и такие, которые уже задымили, но и они направляются вперед — к кустарникам, к замаскированным укреплениям, и они стальными хоботами поворачивают то влево, то вправо, выпуская сизоватые струйки дыма.

— Неужели не знают, что уже горят? Что через несколько минут машина взорвется или превратится в обугленную коробку? — словно обращаясь ко всем, спрашивает Грищенко.

— А хоть и знают, — хмуро отзывается Власюков, — да что им остается? Погибать, так не даром… — Некоторое время возится возле уцелевшего от нашего миномета угломера, потом снова смотрит туда, где разгорается бой. — Наши десантники, что проскочили на машинах долину, спешились у подножья холма. Вон там. — Кивает головой. — Прижали их, наверное, пулеметным и автоматным огнем. Видишь, окапываются.

У Власюкова острое зрение, он видит невооруженным глазом то, что я — в бинокль.

Там, на линии вражеской обороны, звучат оглушительные раскатистые взрывы. Черные груды земли, обломки досок и кустарника взлетают вверх… Два танка проскочили мимо тополей в степь, подминая под себя все, что на пути.

Тем временем к безымянной высоте подкатила новая волна «тридцатьчетверок». За танками бегут автоматчики. Те, которые уцелели после первой атаки, оставили свои окопчики, присоединились к атакующим, выбираются вместе наверх.

Наш взвод уже перенес огонь за кустарник, левее тополей. Кажется, именно оттуда враг бьет из противотанковых. Расчеты Можухина и Мараховского ведут беспрерывный огонь, поэтому разогретые стволы минометов приходится обматывать мокрым тряпьем и обливать водой. Иначе дополнительный заряд, что в шелковом мешочке навешивается на стабилизатор мины, может загореться раньше, чем она ударится о боек. Тогда мина упадет совсем близко, на наших позициях…

Противник отбивается что есть силы. Там, наверное, понимают, что им грозит окружение. За каждый окопчик, за каждый зигзаг траншеи идет жестокий бой. А наши наседают, теснят. Дошло уже до рукопашной.

К нам подбегает помощник по хозяйственной части капитан Жук, тяжело дышит. На болезненно одутловатом лице — ни кровинки, оно будто слеплено из теста. Только пот струится ручьями, оставляя темные потеки на щеках, на шее. Он не садится, а валится, как подкошенный, на бруствер окопчика, шевелит широко раскрытыми губами, но не может произнести ни одного слова…

Власюков, наверное, самый догадливый из нас, ткнул капитану флягу с водой. Тот отпил, передохнул и еще раз отпил.

— Настоящий ад. Железо горит, сталь горит. Все горит. Все горит… — Отхлебнув еще, добавляет: — И люди горят, а идут… обнять каждого хочется, как сына. Герои! Приказано расширить прорыв. По флангам его, по флангам!.. — Снова булькает фляга. — Направьте по человеку из каждого расчета. — Смотрит на лейтенанта. Ивченко и… машет рукой: — Там раненые. Это приказ комбата.

Ивченко хмуро доложил по телефону старшему лейтенанту Сунице о приказе комбата. Выслушав командира роты, сказал сержанту Бородину:

— Зовите добровольцев.

За ранеными вызвались идти все. Пришлось брать подносчиков, чтобы не оголять расчеты. Из нашего расчета, оставшегося без миномета, пошли все.

— Не таскайте этих нагрудников, — говорит капитал Жук. — Они лишняя обуза. Ни прыгнуть с танка, ни ползти… А немцы тем временем поливают нас огнем. Я тоже был в десанте. С этой штуковиной. Едва ноги унес… Посидел на броне, хватит… И штабистов — на броню…

За каждой фразой булькает фляга. Ребята усмехаются. А я ему сочувствую.

Надеваем каски, хватаем карабины — бежим. На поясе — подсумки, черный нож и по нескольку гранат.

Оборачиваюсь, но капитан Жук направился лощиной в бригадный тыл. Думаю, ему там есть чем заняться…

И снова бежим к безымянной высоте.

Навстречу идут солдаты — по два, по три — с перебинтованными руками, головами, поддерживая раненых.

— А где же вас там перевязывают? — останавливаю ребят.

— Вон, — кивает на «долину смерти» побитый оспой здоровяк с шиной на ноге, — видишь два обгорелых танка? Там Мария…

Мария… Я невольно прибавляю шаг.

Лейтенант Покрищак идет нам навстречу прихрамывая, весь залитый кровью. Он закрывает рукой нос и рот. Кровь льется по руке и подбородку на рукав, на гимнастерку. Не отрывая руку, интересуется:

— Куда направляетесь?

— Из огня да в полымя, — машет рукой Грищенко. Затем спрашивает, куда же идти. «Нас, — говорит, — капитан Жук послал выносить раненых…»

Мне показалось, что в глазах лейтенанта мелькнула ухмылка при воспоминании о Жуке, мелькнула — и погасла.

— Раненых уже вынесли… Идите в роту лейтенанта Байрачного. Там наши выбивают из траншей гитлеровцев, что попрятались. Это на левом фланге… — и ушел.

Краткий разговор с Покрищаком наводит на мысль, что, наверное, обстановка не так уж плоха, как нам сначала показалось.

— Если наши автоматчики штурмуют вражеские окопы, значит, еще есть люди в батальоне. Как ты, Гриша, думаешь?

— Люди-то есть… Но этот прорыв дорого нам обошелся… Ты только посмотри… — Гриша указал направо.

Я посмотрел — и зажмурил глаза… А когда открыл… Я теперь знал, чего стоит каждый кусочек освобожденной от врага земли, знал, что такое смерть… На том месте, где танки рвались через «долину смерти», лежали на пожухлой траве обгорелые трупы, чернело несколько сожженных танков…

Взбираемся на холм, который до недавнего времени был вражеским, прыгаем в траншеи. Возле ручного пулемета «МГ» — труп немецкого солдата, куча дымящихся гильз. Немного в стороне — еще один. Лежит скрючившись, глаза вытаращены. На лице застыла гримаса боли и ужаса… Бежим глубокими рвами туда, откуда доносятся автоматные очереди, над головами густо жужжат пули, то здесь, то там взрываются снаряды. За одним из поворотов сплелись в борьбе трое да так и застыли: два дебелых немца, а третий наш парень, автоматчик Рябинин: в груди немца торчит черная ручка уральского ножа.

— Жарко тут было, ох и жарко, — тяжело вздыхает Грищенко.

Траншея разветвляется; Бородин посылает в каждый ход по два бойца. Грищенко и меня берет с собой. Бежим. Еще не развеялся запах пороха. Шуршат под ногами гильзы. Стрельба то утихает, то нарастает снова. Вдруг, кажется, совсем рядом резануло автоматной очередью, пуля звякнула по моей каске. Я невольно пригнулся. Грищенко, мне показалось, тоже присел, потом пружинисто выпрямился и швырнул гранату в ту сторону, откуда стреляли. Автоматная очередь оборвалась.

Продвигаемся по траншее, откуда только что стреляли. Даже невоенному человеку видно, что враг даром времени не тратил. Приспособил к обороне каждый холм, каждую высоту, каждый склон балки или оврага. Рыжеют обвалившиеся траншеи, окопы и противотанковые рвы, дымятся разметанные блиндажи, ежатся ржавые заграждения из колючей проволоки…

Спешим в глубь вражеской обороны, где еще продолжается бой. Догоняем группу автоматчиков, которую ведет старшина Гаршин.

— Что, нам на подмогу? — спрашивает. — Здесь жарче, чем возле ваших пугалок. — Невысокий, крепко сбитый, как кочан капусты катится впереди…