Мы наблюдали, таким образом, как имя исседонов, пришедшее к грекам вместе с легендами об азиатском золоте и с именем р. Аракса (ближе всего засвидетельствованного в Армении), передвигалось от Кавказа (что обеспечило ему связь с Рипеями и с племенем гипербореев) в Азию, по мере расширения сведений об этом материке и о положении населявших его народов.

Таковы связи и подоплека легенды об Аристее из Проконнеса, пророке Аполлона, побывавшем у сказочных исседонов и изложившем в приписываемой ему Аримаспее иранские и индо-бактрийские сказания о счастливых и справедливых народах, обладающих золотом и другими фантастическими богатствами Азии, а также и о причинах бедствий, причиненных эллинам варварскими набегами Легенда эта свидетельствует об остроте впечатлений, полученных греками при столкновении их мира с во многом для них загадочным и романтическим миром азиатского варварства, и о том социальном аспекте, который приобрели эти впечатления, преломившись через насыщенные идеями "Золотого века" культовые представления, разрабатывавшиеся в святилищах солнечного божества плодородия.

Об этом социальном аспекте мы можем судить по тому месту, какое занял соответствующий материал в "Прикованном Прометее" Эсхила, где легендарная периэгеса Аримаспеи показана как путь беглянки Ио - жертвы жестокого Зевса, символизирующего силы железного века, - избравшей дорогу по далеким странам, где еще светит теплое солнце "Золотого века". Путь этот, о котором речь еще будет идти впереди, ибо он позволяет реконструировать не только легендарную периэгесу Аримаспеи, но и положительные географические представления греков эпохи Гекатея, предначертал Ио Прометей - титаническое божество, прообраз борца и страдальца за угнетенное человечество, ждущий для себя избавления от отдаленного потомка Ио, другого титанического божества и героя - Геракла, тоже борца за страдающее человечество, - предсказывающий крушение Зевсова царства и возвращение царства Кроноса, т. е. "Золотого века".

В этом аспекте, который нашел свое особенно острое выражение в позднейших Сивиллиных пророчествах, должны быть нами поняты и "пророчества" Аристея из Проконнеса, перемешанные с легендарными сведениями о народах скифского севера. Покидая этого рода литературу и обращаясь к произведениям древнегреческой географической науки, мы не должны забывать о том, что мифология, сдобренная морализующими идеями "Золотого века", упорно продолжала влиять на географические представления, возникавшие уже в рамках положительного знания. Древние писатели не могли освободиться окончательно от свойственного их времени мифологического мышления, и это постоянно сквозит из их произведений, где вымысел зачастую неотделим от реальности.

Рассматривая древнейшие черты эпоса об аргонавтах и связанных с ним географических мифах, мы обратили уже внимание на то, что для составителей Одиссеи плавание по ту сторону Кианей или Симплегад (Планкт) представлялось плаванием океаническим.

Как замкнутый на востоке бассейн, Средиземное море предстало перед греками лишь в результате черноморских плаваний и колонизации. Установление того факта, что Меотида (Азовское море) не соединяется с океаном, могло быть произведено сравнительно поздно, а именно, вероятней всего, не ранее начала VI столетия до н. э. - время, к которому могут быть отнесены древнейшие курганные находки импортных греческих вещей близ устья р. Дона.

Было обращено также внимание и на то, что некоторые мифико-географические имена, связанные с Черным морем, как, например, Боспор, Фасис, Эя, халибы, Колхида, не имели сначала твердой локализации и постепенно отступали к востоку от Пропонтиды, у берегов которой следует, вероятно, искать их первоначальное местопребывание. Стефан Византийский и Гезихий (s. v.) сохранили происходящее из неизвестного источника известие, в соответствие которому имя Борисфен, прежде чем стать именем р. Днепра, было первоначальным наименованием Геллеспонта. Это перенесение географических имен на север должно было сопутствовать милетской колонизации, которая началась вряд ли позже второй половины VII столетия до н. э. Истр, как мы знаем, известен уже Гесиоду, а основание Ольвии при устье Буга античная традиция[1] относит к 647 г. до н. э.

Исследование сицилийских и южноиталийских греческих поселений и их некрополей показало, что традиционные даты, будучи относительно правильны, удревняют в общем на несколько десятилетий сицилийскую и великогреческую колонизацию. Вероятно, то же надо признать и в отношении северочерноморских колоний: археологические данные позволяют датировать основание древнейших из них рубежом VII-VI столетий до н. э. Что же касается упомянутого ранее Танаиса, то умолчание о нем Геродота служит весьма вероятным указанием на его более позднее возникновение, хотя торговлю с местными жителями греки вели на Меотвде задолго до начала существования постоянного эмпория. Не позволяет значительно удревнять успешное проникновение греков в Черное море и еще одно обстоятельство, внимание на которое было обращено лишь в недавнее время: существование временами довольно сильного течения в Константинопольском проливе в направлении от Черного моря к Мраморному не могло не препятствовать древним легким судам проникать из Пропонтиды в Эвксин. Это обстоятельство, несомненно, породило прочно установившееся в древности мнение о существовании течения из Меотиды в Понт и из Понта в Эгейское море.[2]

Первоначальные плавания в черноморском бассейне вызывали лишь достаточно смутные представления о размерах водных пространств, их берегах и прилегающих к берегам странах. Даже Геродоту, писавшему в эпоху весьма развитых отношений Аттики и греческих городов Малой Азии с Северным Причерноморьем, далеко не все еще представляется ясным и хотя бы приблизительно точным. Устье р. Истра, по его мнению, расположено напротив Синопы (II, 34), а Мертида кажется ему лишь немногим менее Понта (IV, 86). Для впадавших в Черное море северных рек у греков сначала наиболее употребительным было наименование Фасис, которое мы вправе угадывать и в имени Гипанис, прилагавшемся к Бугу и к Кубани, и в первоначальном наименовании p. Дона, породившем впоследствии недоразумение с границей между Европой и Азией у Гекатея Милетского,[3] отразившееся у Эсхила[4] и отмеченное Геродотом (IV, 45). Истоки большинства этих северных рек оставались неизвестными грекам на протяжении всей древности и первоначально угадывались смутно в Рипейских горах.

Такого же рода, если не еще более смутные, представления о западноевропейском севере были получены греками в результате плаваний и колонизации халкидян, фокейцев и милетян в западносредиземноморских водах. Подобно тому, как в культурных слоях восточносицилийских поселений встречаются предметы, возникшие не без влияния культуры позднеминойского Крита, так и в легендах, легших в основу описаний западных странствий Одиссея, могут быть угаданы догреческие штрихи. Таково, по-видимому, прежде всего имя острова Тринакрии (Тринакии), которое греческая мифологическая традиция связала с именем сикульского царя Трииака[5] или с аналогичным наименованием сикульского города,[6] упорно отождествляемого" по крайней мере начиная с Фукидида (VI, 2,2) с о. Сицилией.

Одиссея знает также и самое имя сикулов (XX, 383;-XXIV, 211) и локализует их при этом как будто не на острове, о котором в этой связи в поэме нет речи, а на материке в Италии. Плавания греков вдоль берегов Южной Франции и в глубину Адриатического моря (следует думать, что первоначально Адриатическим называлась именно северная часть этого моря, тогда как его южная часть удерживала за собой наименование Ионического моря, или залива)[7] также способствовали обогащению знаний о Европейском Севере.