— Вы же знаете правила, Николай… — нараспев сказала девица, с изумлением глядя на Харитоныча. — Только на сегодня. Пусть внесет залог… И не забудьте переоформить все взад. Охота вам возиться…

Дальнейшее Харитоныч помнил смутно. Он заполнял бумаги, подписывал соглашения и обязательства, знакомился с условиями, открывал счет и сдал кассиру валютный минимум. Сын привел его в полутемный зал, разгороженный прозрачными перегородками, усадил во вращающееся кресло перед компьютером и телефоном:

— Кресло не трогай.

— Но мне неудобно, — запротестовал невысокий Харитоныч.

— Потерпишь! Завтра настоящий брокер придет. Вот, смотри. На экране — все котировки ценных бумаг и валют, с которыми сейчас может работать наша биржа. Вот твои активы… По телефону называешь свой код и заявку, потом здесь смотришь, набираешь подтверждение… Понял?

— Понял, понял! А чайку тут можно заказать?

— Можно… Я тебе принесу. За каждую операцию биржа снимает сто долларов.

— Почему так много?

— Такие условия. Ты же подписывал. Вот время — нью-йоркское, токийское… Они еще только просыпаются. Настоящие торги начнутся часам к трем ночи по-нашему. Пока посиди, присмотрись, освойся понемногу. Я работаю до одиннадцати, потом ты уж сам…

Харитоныч остался один. Понемногу зал заполнялся брокерами. Некоторые косо поглядывали на «мойдодыра», большинство, мрачнея лицом, рассупонивало галстуки, курило и пялилось на мерцающие экраны. Зазвучали голоса, пошли первые сделки. Харитоныч со своим мизерным активом долго приценивался, выискивал добычу по себе и внезапно купил на все деньги на токийской бирже небольшую партию сахара из Кореи. Переместившись в Нью-Йорк, он обнаружил разницу в ценах, тотчас продал сахар и заработал двести пятьдесят долларов, из которых биржа списала двести.

— Грабители! — прошипел Харитоныч, входя во вкус.

Он покупал и продавал продукты, потом удачно подскочил на партии бананов, удвоил капитал и перебросился на рынок бытовой химии, в родную, можно сказать, стихию.

Время шло. Голова новоявленного брокера шла кругом. Дьявольское пламя жгло его впалые щеки, жажда наживы сушила губы. Руки дрожали, голос стал визгливым и грубым. Перед глазами мелькали фирмы, партии, фунты, баррели и тонны…

Когда он забирал в кассе остаток своих активов — тридцать три доллара восемнадцать центов, было уже хмурое неласковое питерское утро. У кассира не оказалось заморской мелочи, и Харитоныч потребовал остаток рублями, причем дважды пересчитывал по курсу под презрительные взгляды и перешептывания персонала. Нищий у парадного подъезда был тут как тут и рванулся от угла к благодетелю.

— Пошел вон, бездельник! — возопил Харитоныч. — Работать иди!

Тяжелая дверь биржи приоткрылась, и на грязное крыльцо кто-то выбросил позабытый им на спинке кресла галстук «павлиний глаз».

В метро он все крутил пальцами галстук, тупо смотрел перед собой в темноту и отпугивал ранний рабочий люд внезапными восклицаниями:

— Мне бы во Францию тогда толкнуть презервативы! Кто их в этих Эмиратах купит?..

На подходе к дому он увлекся подсчетом совершенных сделок.

— Четыре по маленькой с нефтью… Джин два раза… Памперсы… Еще кофе покупал и пипифакс немецкий… Что за фигня такая — пипифакс? К факсу что-нибудь… Итого двадцать семь сделок… Двадцать восемь! Однако… — По подсчетам выходило, что биржа заработала на нем почти три тысячи долларов. — Двадцать девять! Однако…

Он увидал самодельные плакатики, оставленные у оградки митинговавшими старушками, схватил тот, что побольше, и, размахивая им над головой, отчаянно заорал в пустынные серые улицы:

— Долой буржуев! Кровопийцы! Я вам покажу свободный рынок! Крысы банковские…

И он треснул плакатиком о бетонную тумбу, на которой держался огромный рекламный щит, за что его едва не задержал проезжавший мимо наряд — как организатора несанкционированного митинга и зачинщика уличных беспорядков.

Потирая бока и тощую задницу, несостоявшийся сиделец за права трудового народа робко пробрался в квартирку, лег, не раздеваясь, на диван, злобно согнал прыгнувшую к нему Памелку и натянул на голову старый клетчатый плед с дырочкой…

Когда он проснулся, яркое солнце перевалило за полдень. Жена ушла на работу. Пожевав что-то на кухне, Харитоныч с отвращением взял пароварки, свистнул собаку и зашагал к Северному рынку, к своей палатке. Ему не терпелось избавиться от «подарка».

Войдя в торговые ряды, он заметил в поведении знакомых лотошников нечто необычное. Одни, завидев его, смущались и торопились нырнуть под прилавок, якобы за товаром, другие, напротив, толкали соседей, показывали пальцем и перешептывались, и все без исключения смотрели ему вслед. Списав это на непривычный товар, Харитоныч, отдуваясь, дотащил пароварки до своего старенького голубого контейнера с большой белой цифрой «девять», поставил их на землю и едва склонился над замком, как чей-то глухой голос произнес:

— А говорили, что не придет. Этим торгашам верить нельзя.

Перед Харитонычем стоял невысокий одутловатый человек, напоминавший некогда крепенький, но уже раскисший гриб. Он презрительно оттопырил рыхлую губу и все время что-то искал обеими руками в отвисших карманах брюк. Памела, стуча пегим облезлым хвостом по земле, на полусогнутых лапах льнула к неизвестному, и Харитоныч понял, что перед ним мент. Его собака отчего-то любила ментов.

— Гражданин Перелайко? — осведомился неизвестный. — Я майор Рыгин, из ОБЭП[4]. На вас жалоба. Пыль от вашей некачественной бытовой химии, оседая на продуктах питания, наносит ущерб здоровью граждан.

Харитоныч окрысился:

— Зинаида брешет! Это у нее шашлыки из псины! Неужели вы ей верите?

Раскисший гриб нашел наконец в кармане расческу и принялся укладывать редкие бледно-зеленоватые волосы за ушами в ряды поперек лысого темечка, посыпая ворот рубахи перхотью.

— Я никому не верю, — назидательно произнес он, — но в вашем случае это неважно. Назвался груздем — мы тебя найдем… И сожрем… Верно, собачка? Открывайте контейнер, предъявляйте документы на товар…

Наташка покидала особняк Диггера в душевном смятении и расстройстве. Ее лучшая подруга попала в заложницы! Лучшей подругой для нее Дина стала, едва Страшила затворил за ней дверь весьма комфортабельной темницы. Так уж была устроена сострадательная душа Натальи, и полученные в прощальной спешке деньги ничего не могли изменить.

Погруженная в бездну печали, то и дело снимая с пышных ресниц набегавшую слезу, девушка выбралась из подземки на Невском и пошла пешком, чтобы развеяться. Она готовилась принести себя в жертву вместо Дины.

— Я приду завтра самая первая! — восторженно шептала она. — И скажу, что сама за все отвечу. Я на все готова, только бы они не мучили ее, маленькую и несчастную…

Ее как-то не смущало, что Дину никто не собирался мучить.

Женя, зевая, наступая на ноги прохожим и вяло отругиваясь, тащилась следом.

— Надо же, как повезло Динке — гундосила она, — Такой клиент на нее запал. Теперь она его захомутает и заживет… А на нас ей будет плевать.

— Что ты такое говоришь! — возмутилась, оборачиваясь, Наташа. — Она, может, погибнет из-за нас. Она даже деньги нам отдала… Себе не оставила…

— Конечно! На фига ей мелочь? У нее теперь бабок будет выше крыши. Или ты думаешь, ее правда приперли? Этот дурак с пистолетом не клеиться к ней решил? Так давай освободим ее.

— А как? Мы можем только пойти туда завтра и погибнуть вместе…

— Ты совсем чипсанутая! Я даже не подумаю!

Свернув под арку Главного штаба, они вышли на Дворцовую площадь. Там молодые сторонники «Союза правых», такие же наивные, как и железные старушки-коммунистки, протестовали против абортов. Державный ангел с тяжелым крестом в руке сурово взирал на них с колонны, точно размышлял, не пустить ли крест в ход и не разогнать ли к чертям все это пародийное безобразие?