Время шло, и начал я подумывать об учёбе для ребятишек и обсуждать с Наташей, что хорошо бы перебраться семьей в Коломну. Так и сделали. Иван сразу же пошел в профшколу, Евдокия и Александра в обычную школу, а Николай подрастал. Появилась на свет наша младшая дочь Валюта.

По службе я продвигался, стал квалифицированным финансовым работником. Ребята росли, и требования с их стороны росли, денег все время не хватало. Зато старший сын Иван поступил на редакционно-издательское отделение Московского университета. Я, конечно, советовал ему пойти по техническому делу, но он категорически заявил, что у него тяга к журналистике. Противиться этому было нельзя, Иван оказался такой же упрямый, как и я.

Тут окружком решил послать меня управляющим окружной сберегательной кассой. Огорчился я, хоть и повышение, но, как коммунист, должен был слушаться.

Время было тяжёлое — карточная система, рабочим по два месяца не выплачивали зарплату. А мне шли сверху распоряжения увеличить вклады. А какой дурак понесёт деньги в сберкассу, когда у него дома кушать нечего? А кто имел деньги, тот старался их скрыть, чтоб не причислили к чуждым элементам. Мучился я, пока не отправили меня на раскулачивание.

Думал, здесь легче будет, а тут вообще головы можно было лишиться. Кому из кулаков хотелось отдавать своё? Бился я полгода, посылал заявление за заявлением, чтоб освободили меня. Понял, что годы идут, нельзя ими бросаться, и поступил заочно на финансовое отделение экономической академии. А уж когда диплом получил, предложили мне на выбор быть директором совхоза, начальником конторы, управляющим сельпо или возглавить артель инвалидов. Я выбрал последнее, потому что устал от большой работы и большой ответственности.

В артели было всего двести членов, крахмальный завод, сушильное производство овощей, колбасное производство, сапожная мастерская, столярная мастерская и торговля грибами. Годовой оборот 500 рублей. Взялся за дело, хозяйничать-то я умел, а тут ещё в академии всему обучили, купил хутор, завёл свиней, кроликов, коров. Через год артель стала насчитывать 5000 человек, а её годовой оборот около 20 миллионов рублей. Образования и решительности мне хватало, дела пошли отлично, но я ни разу не нарушал закона и не давал руководству района использовать ни одного артельного рубля в собственном кармане.

Мы регулярно перевыполняли план по выработке крахмала, построили собственную пекарню и завели карточки собственного образца для членов артели и иждивенцев из их семей. Я спроектировал, что если в этих условиях буду выдавать рабочим больше общей нормы хлеба, то мои излишки будут расходиться и даже останется маленькая экономия. С этим проектом пошел в районные организации, а они запретили это делать, велели все излишки сдавать в район, а уж они сами будут распоряжаться.

Возмутился и поехал с этом делом в Совет союзов, там в принципе не возразили, но сказали, что разрешить это может только лично товарищ Куйбышев. Поехал к Куйбышеву, он тоже возмутился и сказал, что у людей нельзя отнимать их труд и уменье, чтоб передавать другим, и написал резолюцию. Когда я вернулся в район, одни меня хвалили, другие называли индивидуалистом. Я думал, что раз делаю всё по закону, никто не может помешать, развернулся вовсю. Какой я был дурак!

Меня вызвали на бюро райкома и стали ездить по моим нервам. Мои люди жили явно лучше остальных, у них не было проблем с картошкой, из колбасного цеха они получали ежедневно по полкило колбасы, в столовой были обеды, хлебная норма была выше общей, колбасный цех продавал артельщикам кости на суп для семей, а особо нуждающимся мы выдавали безвозвратные денежные ссуды.

Артели вокруг ничего этого не имели, потому что плохо работали и руководили ими дураки, и на меня всё время писали жалобы и устраивали провокации. Однажды я уехал по делам в колхоз, тут же появился с ревизией представитель госбанка и составил такой акт, что район решил судить меня показательным судом. Я вернулся, прочитал акт, изругал своего бухгалтера, его подписавшего, а бухгалтер заявил, что его вызвали в райисполком и сказали, что если не подпишет, то его будут судить вместе со мной. Я собрал документы, пошёл разбираться, но дело уже передали прокурору, чтоб судить меня показательным судом за нарушение финансовой и торговой политики, за высокие цены на вырабатываемую продукцию и сверхприбыль.

Я принес прокурору документы, подтверждающие, что деятельность артели законна, и все планы утверждены райисполкомом и банком. Прокурор написал райисполкому, что на судебное дело нет оснований, а госбанку, что ревизия не может производиться при отсутствии руководителя организации и что при повторении подобных беззаконий он будет привлекать к ответственности райисполком и госбанк.

Тут началась работа по чистке в партии, председателем комиссии по чистке на нашем участке был некто Волченков, член президиума Московской городской комиссии. Я наблюдал за его работой, он вёл себя вызывающе, всех унижал. Я думал призвать его к порядку, но меня никто не поддержал, все боялись. Подошло время проверки артелей, естественно, начали с меня. Три часа я отвечал на вопросы без запинки, в одном случае он то ли специально, то ли по незнанию пытался меня запутать, но я сослался на закон и на цитату из Ленина, чем сразу посадил его на место. Он ответил: «Ну, ты как профессор, с тобой нельзя говорить!». И по тону его я понял, что дело моё плохо.

После окончания чистки я оказался исключенным. Все аппеляции мои прошли безрезультатно. После отказа мне центральной комиссией я написал заявление на имя товарища Сталина. От референта Сталина получил ответ, что заявление направлено в центральную комиссию для пересмотра. Через месяц получил окончательный отказ.

Я был очень возбужден, обругал комиссию, как кучер лошадей. Приехал сын Иван, он был дружен с Емельяном Ярославским и его женой Клавдичкой, писал с ними вместе книгу, писал также книгу о жене Дзержинского, что-то писал о Крупской. Он много раз общался с Крупской как журналист и всегда рассказывал про то, какую тяжелую опухшую руку она подает при встрече.

Иван предложил искать помощи у его высоких знакомых. Я отказался, моя гордость этого не выдерживала. С работы я был уволен и после исключения из партии смог устроиться только на производство к верстаку. Выполнял все общественные нагрузки, в разговорах защищал линию партии и вообще вел себя так, как будто меня никто не исключал. Как мне тяжело, знали только я да Наташа. У верстака я долго не простоял, был назначен мастером цеха, снова стал избираться в президиумы всяких собраний и проводить производственные и политические беседы.

С деньгами, конечно, было плоховато, семья большая, но как-то я её тянул. Девчата мои подросли, Евдокия и Александра поступили в институты. Николай сначала высшего образования не захотел и пошел ко мне в цех работать. Это уже потом он начал расти и стал крупной областной номенклатурой.

Началась компания выявления врагов народа, в администрации завода было выявлено человек пятнадцать, занимающих должностные посты. А какие там враги? Люди хорошо работали, кто-то этому завидовал и собирал материал, что они враги. Я такие вещи уже хорошо по себе знал. И на собрании резко выступил по этому поводу, что работать надо, а не врагов искать.

Администрация меня поддерживала, но парторг и профорг хотели от меня избавиться, устроили товарищеский суд по заявлению женщины, которая написала, что я имею к ней мужские притязания. Я написал заявление, что считаю решение суда неправильным, и все рабочие его подписали. Парторг это заявление порвал на наших глазах и бросил в корзину. Я пошёл к начальнику цеха за увольнением и расчётом, тот сначала заявил, что никакое решение дурацкого суда ему не указка, но через три дня на него нажали, и он дал мне расчет.

Я подал в суд на отмену решения товарищеского суда. Вскоре получил повестку и был вызван на допрос. По тому, как вёлся допрос, понял я, что никаких законов не существует. Я требовал официального суда, умные люди меня отговаривали, но моё дурацкое самолюбие взяло верх. На суде было полное бесстыдство, мне не дали слова, адвокат, приглашенная мною для защиты, не явилась, и мне присудили два года. Потом эта женщина — юрист пришла в тюрьму, что-то стала придумывать. Я попросил её честно признаться, что ей дали указание, она покраснела и призналась.