- Мне обещано место, - сказал он, - и надо быть здесь.

Мне вдруг показалось, будто я уже прежде когда то слышал от него эти самые слова.

- Понимаю, - сказал я, - и что же, вы надеетесь, что вам посчастливится?

Мне тут же стало совестно за свой вопрос. Я вспомнил, сколько раз он в свое время так вот охотился за какой-нибудь должностью и как часто, едва успев добиться ее, снова оставался без работы.

- Да, конечно, - ответил он. - Они непременно должны предоставить мне это место. - И тут же, неожиданно прибавил: - Впрочем, кто их знает! Люди иной раз оказываются такими чудаками!

Скрестив свои тонкие ноги, он с поразительным бесстрастием принялся рассказывать о тех многочисленных случаях, когда люди оказывались чудаками и не давали ему работы.

- Видите ли, - сказал он в заключение. - Страна наша дошла до такого состояния... ведь каждый день из нее вывозят капитал... Предприимчивость убивается на каждом шагу. Рассчитывать-то, собственно, не на что.

- Вот как! - сказал я. - По-вашему, выходит, что стало хуже, чем прежде?

Он улыбнулся с оттенком снисхождения.

- Мы катимся вниз по наклонной плоскости с ужасающей быстротой. Английский национальный характер утратил всю свою твердость. И не удивительно, - ведь как у нас стали нянчиться с народом!

- Ну уж и нянчиться, - пробормотал я. - Мне кажется, вы преувеличиваете.

- Да вы присмотритесь: все только для них и делается! От былой их независимости не осталось и тени! Рабочий люд теряет чувство собственного достоинства с поразительной быстротой!

- Вы так полагаете?

- Уверен в этом! Да вот, к примеру...

И он принялся перечислять явные признаки вырождения, которые подметил в работниках его тетки и братьев, Клода и Алана.

- Они никогда ничего не делают сверх того, что с них требуется, сказал он в заключение. - Ведь они знают, что у них за спиной их союзы, пенсии и эта самая, понимаете ли, страховка...

Чувствовалось, что вопрос этот его глубоко волнует.

- Да, - повторил он, - народ разложился.

Я был изумлен тем, что общегосударственные дела волнуют его гораздо больше, чем его собственные. Голос его стал звучен, во взгляде появилось воодушевление. Он с живостью наклонился ко мне, и его длинная, прямая спина показалась мне еще длиннее и прямее. Он уже не казался больше тенью человека. Легкий румянец проступил на его бледном лице, и он энергично жестикулировал своими холеными руками.

- Да, да, - сказал он. - Страна катится в пропасть, это факт; а они не хотят этого понять и продолжают вовсю подтачивать дух независимости в народе. Если в работника вселяют уверенность, что кто-то его обеспечит, как бы он ни работал, все равно, - то, скажите на милость, что останется от его энергии, дальновидности и упорства?

Он говорил, все более возвышая голос, и к его изысканному выговору человека "из общества" примешивалась пикантная гнусавость, которой, насколько я помню, он был обязан тому, что ему в свое время не удалили аденоиды.

- Помяните мое слово, - продолжал он. - Пока мы не изменим своей линии поведения, мы не добьемся ничего. Мы пренебрегаем законом эволюции. Говорят, будто Дарвин устарел. А я скажу, что для меня он еще годится. Конкуренция вот единственный двигатель прогресса!

- Да, но конкуренция - очень жестокая вещь, - возразил я. - Не всякий в состоянии ее выдержать. - Тут я посмотрел на него в упор. - Неужели вы против оказания помощи тем, кому эта конкуренция не под силу?

- Эх, - сказал он и, как бы щадя мою наивность, понизил голос. - Тут дело коварное: только начни - конца не будет! Чем больше им дают, тем больше они требуют. А между тем они из-за этого теряют свой запал. Я довольно много об этом думал. Близорукая политика. Нет, нет, никуда это не годится!

- Но не хотите же вы, чтобы люди погибали от преждевременной дряхлости, от случайной болезни, от превратностей торговли и промышленности? - возразил я.

- Нет, зачем же, - сказал он, - я вовсе не против благотворительности. Тетя Эмма у нас по этой части молодчина. Клод тоже. Да я и сам стараюсь вносить свою лепту.

Странное, чуть ли не виноватое выражение мелькнуло в его взгляде, и я вдруг почувствовал к нему прилив симпатии: "А он, собственно, славный малый", - подумал я.

- Я только лишь хочу сказать, - продолжал он, - что считаю порочным самый принцип, когда люди приучаются рассчитывать на какие-то блага, которые сваливаются на них независимо от их собственных усилий. - Тут он повысил голос, и взгляд его снова стал неподвижным. - Я убежден, что вся эта помощь, вся эта возня со слабыми - вредный и ненужный вздор. Самая элементарная логика говорит нам об этом.

В своем негодовании на "порочный принцип" он даже вскочил и, казалось, позабыл о моем присутствии. Он стоял у самого окна, и резкий, безжалостный свет подчеркивал все убожество этой бесцветной фигуры, его бледного, длинного, узкого лица, вялость его холеных белых рук, - все, что делало его не человеком, а тенью человека. Зато его гнусавый, не допускавший возражений голос забирал все выше и выше.

- Нет, тут нужна решимость! Надо раз навсегда прекратить все виды государственной помощи; надо приучить людей рассчитывать на самих себя. А этак мы только разведем паразитизм в народе.

Я вдруг испугался, как бы не лопнула одна из голубых жилок, пересекающих его белый лоб, - уж очень он разгорячился! - и поспешил переменить тему разговора.

- Как вам нравится в деревне, у тетушки? - спросил я. - Не скучаете?

Он встрепенулся, словно я внезапно разбудил его своим вопросом.

- О! Так ведь это только временно, - ответил он, - пока не получу место, о котором вам говорил.

- Постойте... Сколько же лет прошло с тех пор, как?..

- Четыре года. Тетушка, разумеется, очень рада, что я живу у нее...

- Ну, а как ваш брат, Клод?

- Да он ничего, спасибо. Хлопоты, конечно, одолевают. Папаша, как вы знаете, оставил имение в довольно запущенном состоянии.

- Да, да, конечно. А чем еще он занимается?

- Он-то? Да в приходе всегда, знаете, дела найдутся.

- А как поживает Ричард?

- Ничего. Как раз вернулся в этом году. Кое-как сводит концы с концами благодаря пенсии. Накопить-то он, конечно, ничего не сумел.