Голубоватая земля становилась зеленой, того зеленого цвета, полного оттенков и бархатистости, которого нигде в мире, кроме Антильских островов, не найти. И среди этой редкостной и прекрасной зелени, истинного очарования глаз, можно было теперь разглядеть много разбросанных белых точек. Вся гора была ими усеяна. И это создавало на бархатном фоне лесов и лугов впечатление тончайших кружев, какие носят знатные господа как нарядное украшение поверх своих шелковых кафтанов.

— Ишь ты! — сказал тогда Луи Геноле, показывая пальцем на остров, — видно, этот поселок — поселок богачей. То, что там виднеется, — это, очевидно, прекрасные дачи и загородные замки, удобно расположенные на вольном воздухе и приятные для жилья.

— Да, — сказал Тома Трюбле. — А сам город находится ниже, совсем у моря. Вот он появляется, и гавань также.

Видно было только полукруглую бухточку, вдавшуюся в берег, и выстроившихся по краю этой бухточки тридцать или сорок безобразных строений, больше похожих на сараи, чем на человеческое жилье. Но слева внушительно глядела прочно построенная батарея, и огонь четырех ее больших бронзовых пушек должен был хорошо перекрещиваться с огнем из высокой башни, видневшейся справа. Так что порту Тортуги нечего было опасаться вражеского нападения; хоть и слишком открытый с моря, он, при такой защите, готов был в любое время его отразить.

Лучшего нам ничего и не надо, — решил Тома, все осмотрев. — Луи, изготовься к отдаче якоря и, прежде всего, поубавь парусов. Я вернусь в рубку, — ты знаешь, за чем.

Геноле кивнул.

— Есть, — коротко ответил он.

Они направились к корме. И капитан вернулся в свою кают-компанию, тогда как помощник взошел на ют у гакаборта, откуда удобнее распоряжаться работой и где надлежит быть, чтобы сразу охватить глазом все десять рей на четырех мачтах.

Сидя в своей кают-компании и приподняв тяжелую крышку капитанского сундука с двойным запором, Тома Трюбле искал среди судовых бумаг самую важную, ту, которую он собирался вскоре представить господину д'Ожерону, губернатору. Так как по последним сведениям, полученным кавалером Даниканом из Версаля, все тот же господин д'Ожерон, что и в 1666 или даже в 1664 году, и до сей поры управлял Тортугой и побережьем Сан-Доминго, на службе у короля и у господ из Западной кампании.

— Кажется, эта, — пробормотал, наконец, Тома.

Он развернул грамоту. Она была написана на пергаменте и с государственной печатью зеленого воска на двух шнурах. Тома, хоть и плохо, но читать умел. Он начал по складам:

«Каперское свидетельство

От Людовика Бурбона, а также графа де Вермандуа, адмирала Франции, всем тем, кому сие предъявлено будет.

Как данное нам королем повеление заботиться о защите верных моих подданных и о безопасности морской торговли…»

Потом, пропустив несколько строк:

«…А по сему, дали мы Томе Трюбле, капитану легкого фрегата, именуемого Горностай», в сто шестьдесят тонн, или около того, с такой командой, и столькими орудиями, снарядами, пороховыми и другими боевыми и жизненными припасами, какие для его снабжения понадобятся, власть и полномочия гоняться за пиратами, корсарами и другими бесписьменными людьми, а также за подданными Соединенных Провинций Нидерландов и другими врагами Королевства, их хватать и уводить в плен с их кораблями, оружием и прочим, что у них найдет, в каком бы месте их ни встретил…»

Он остановился, вскинув голову.

— Вот это хорошо!

Снова пропустил целый раздел и прочел дальше.

«…С тем, чтобы упомянутый Тома Трюбле поднимал в бою только свой малуанский флаг, голубой, пересеченный белым крестом, с серебряным шествующим горностаем на червленном поле в вольной части; а равно с тем, чтобы он исполнял сам и людей своих заставлял исполнять морские уставы и регламент его величества лета Господня 1669…»

Сворачиваемый пергамент зашуршал.

— Да, — сказал с довольным видом Тома, — мы по всем правилам корсары.

Луи Геноле, стоя на юте вблизи румпеля, отдавал приказания:

— Нижние паруса крепить! Марсовые наверх!

Его бретонский голос, сухой и в то же время певучий, далеко разносился и ясно был слышен вплоть до верхних брамселей.

— Изготовить якоря!

Вахтенные канониры побежали снять найтовы с якорного каната, тогда как люди наверху носились по пертам под нижними реями.

— Паруса на гитовы! Берегись концов!

На» Горностае» все маневры исполнялись с той скоростью и точностью, которая так восхищает на судах королевского флота.

— Вниз!

Марсовые кубарем слетели по вантам. Нижние паруса были убраны. Командир прошел по палубе до трапа, ведущего на ахтер-кастель, и снял шапку чтобы доложить:

— Изготовились к отдаче якоря.

На что помощник ответил кивком головы. Его силуэт на юте, с правого борта вырисовывался неподвижно и властно. Он был невысок и не очень широк в плечах, а его белые и гладкие щеки и его длинные волосы, совсем черные, походили на щеки и волосы девушки. Но твердый и проницательный взгляд всегда пламенных глаз отнимал всякую нежность у этого молодого лица с чистыми очертаниями.

Несколько позже, в то время, как «Горностай» огибал восточную оконечность Большого Порта, Тома Трюбле присоединился к своему помощнику на юте. И они казались рядом: один — тщедушным ребенком, другой — большим и сильным бойцом. На самом деле один стоил другого, и баковые — все очень послушные, почти робкие, — хорошо это знали.

— По-моему, — сказал Трюбле, — здесь будет якорная стоянка. Луи, вели взять глубину.

Один из рулевых вытравил двенадцать сажень лот-линя и закричал:

— Пронесло!

— Не беда, — сказал Трюбле. — Вот недалеко стоит бриг на якоре. Луи, придержись немного.

Сейчас же Геноле привел к ветру.

— Брасонь назади! Полегоньку, под ветер руля!

Фрегат послушно повернул к земле. И лотовый, продолжавший с размаху кидать свой лот, закричал на этот раз:

— Достал дно! Десять сажень по левому борту, десять!

— На якорях, «товсь»! — скомандовал Тома Трюбле и повернулся к помощнику.

— Ступай на бак, я сейчас прикажу отдать якорь, — приказал он ему.

Таков порядок, что помощник должен находиться на носу, когда бросается якорь. Этот момент наступил.

Трюбле, оставшийся один, посмотрел на паруса. Фрегат шел под одними марселями и бизанью, делая уже малый ход. Трюбле решился.

— Взять на гитовы все паруса! — закричал он.

Снова бросились молодцы. По светлой еловой палубе затопали босые ноги.

— «Товсь»! Убирай!

Все три марселя разом сложились, словно три пары крыльев.

— Пошел брасы! Спускайся!

Быстро вытянутые брасы и топенанты заставили реи упасть на свои места над марсами. Тома, довольный, посмотрел на мачты, освобожденные от парусов, и, напрягая голос, чтобы слышнее было канонирам, столпившимся у якорного каната на носу, закричал:

— Хорошо ли изготовились к отдаче якоря? По правому борту! Отдать якорь!

И якорь плюхнулся в воду с шумным всплеском.

Минуту спустя рулевой крикнул Томе Трюбле:

— Капитан! А, капитан! С того вон брига нам вроде как бы вельбот шлют…

— На шлюпке!..

Вахтенный, с короткой пикой в руке, встретил положенным возгласом подходивший вельбот. Но с вельбота, длинного четырехвесельного яла, никто не ответил; только один человек встал и в знак мирных намерений помахал шапкой с развевающимися лентами.

Ял уже подошел к борту фрегата. Человек, махавший шапкой, принялся кричать:

— На фрегате!.. Подайте конец!

Хриплый голос звучал чуждо.

Команда, которая оставалась еще на своих местах, оглянулась на капитана, стоявшего на трапе, ведущем на ют.

Тома наклонил голову, и пока молодцы, скорые в выполнении команды, подавали конец, сам спустился на палубу и пошел встретить ял. Приехавший, ухватившись за конец, карабкался по нему, ловкий, как обезьяна. Тома сердечно, как должно, подошел к нему, едва тот ступил на судно, и протянул ему правую руку, не забывая, впрочем, держаться левой за рукоять одного из пистолетов, заложенных за поясом.