Он все еще сидел спиной к колодцу, в полном сознании, окруженный только мертвыми, когда часом позже его обнаружил патруль Иностранного легиона.

По иронии судьбы на следующий день, 2 июля, в День независимости, семилетняя война подошла к концу. Микали доставили на самолете во Францию и в парижском военном госпитале сделали сложнейшую операцию. А 27 июля его наградили крестом „За воинскую доблесть". На следующий день приехал его дед. Старику уже исполнилось семьдесят лет, но он по-прежнему выглядел бодрым и здоровым. Некоторое время он молча сидел рядом с кроватью внука и разглядывал награду, а затем осторожно произнес:

– Я переговорил с начальством. Поскольку тебе еще нет двадцати одного года, я, возможно, сумею добиться твоего увольнения.

– Знаю.

И тут дед повторил фразу, сказанную им летним афинским вечером почти три года назад:

– Похоже, ты все-таки решил вернуться в мир живых?

– Почему бы и нет? – ответил Микали. – Там гораздо интереснее, чем в мире мертвых. Мне ли не знать?

Он получил впечатляющего вида удостоверение, подтверждавшее, что старший капрал Джон Микали отслужил два года с доблестью и честью и вышел в отставку по состоянию здоровья.

В общем-то, сведения эти не слишком грешили против истины. Две пули в грудь серьезно повредили левое легкое, и Джону пришлось лечь на операцию в лондонскую клинику. Потом он вернулся в Грецию, но не в Афины, а на Гидру – на виллу под Молосом, что располагалась на выступающем далеко в море мысу и была окружена горами и сосновыми лесами. То было дикое, забытое Богом место, куда по суше возможно добраться либо на муле, либо пешком.

Хозяйство вела пожилая супружеская пара, которая жила в домике на берегу залива, возле пирса. Старый Константин на своей лодке подвозил, по мере необходимости, припасы из города, следил за порядком в усадьбе, обеспечивал виллу питьевой водой и присматривал за генератором. Его жена выполняла обязанности домоправительницы и поварихи.

В основном Джон жил один, за исключением тех редких случаев, когда к нему приезжал погостить дед. Тогда они сидели по вечерам перед камином, в котором с гудением пылали сосновые дрова, и часами беседовали на самые разные темы: об искусстве, литературе, музыке, даже о политике, хотя младший Микали ею совершенно не интересовался.

Вот только об Алжире они не говорили никогда. Старый джентльмен не задавал вопросов, а его внук предпочитал не возвращаться к минувшему. Как будто ничего и не было. Ни разу за прошедшие два года он не прикоснулся к клавишам рояля, но теперь снова начал играть, и на протяжении девяти месяцев, пока восстанавливал здоровье, музицировал все больше и больше.

Однажды, тихим июльским вечером 1963 года, во время очередного визита деда, Джон играл после обеда прелюдию и фугу ми бемоль мажор Баха – те самые, что исполнял в тот вечер, когда принял решение ехать в Париж.

Вокруг царила абсолютная тишина. За открытыми окнами террасы оранжево пламенело небо, освещенное лучами солнца, опускавшегося в море за лежавшей в миле от усадьбы островок Докос.

Старший Микали вздохнул.

– Итак, полагаю, ты снова готов в путь?

– Да, – ответил Джон, разминая пальцы. – Пора окончательно все выяснить.

На этот раз Джон выбрал Лондон, Королевский музыкальный колледж. Он снял квартиру на Аппер Гросвенер-стрит, неподалеку от Парк-лейн, что представлялось ему удобным, ибо рядом располагался Гайд-парк, где он пробегал по семь миль каждое утро независимо от погоды, не жалея себя. Старые привычки так просто не уходят. Вдобавок трижды в неделю он занимался в отличном гимнастическом зале.

Дух Легиона пропитал его до мозга костей, и ему не суждено было избавиться от него до конца жизни. Особенно ясно это стало дождливой полночью, когда на него напали двое юнцов.

Джон свернул в боковую улочку, отходящую от Гросвенор-сквер, и тут один из них схватил его сзади за шею, в то время как другой выскочил из-за забора, скрывавшего вход в подъезд. Правой ногой, заученным движением Микали ударил бандита в пах, а когда тот с криком сложился пополам, двинул его коленом в лицо. Второй нападавший так растерялся, что ослабил хватку. Микали вырвался, нанеся ему короткий удар локтем в челюсть. Раздался характерный треск ломающихся костей. Парень с воплем упал на колени. Микали перешагнул через его приятеля и быстро удалился под струями проливного дождя.

За три трудных года в колледже его репутация упрочилась. Он стал хорошим музыкантом, даже более того. Это знали все, и он тоже. Он не завел в колледже близких друзей. Не то чтобы его не любили. Наоборот, соученики находили Джона на редкость привлекательным, но он всегда держался немного отстраненно. Между ним и прочими существовал барьер, который, казалось, никто не мог преодолеть.

Женщин вокруг Джона вилось великое множество, но ни одной из них не удалось вызвать в нем хоть малейший проблеск интереса. Речь не шла о скрытой гомосексуальности – просто женские чары оставляли молодого человека равнодушным. Зато его чары действовали столь ошеломляюще, что сопутствовавшая ему слава сердцееда превзошла все границы. Что же касается музыки, то в год выпуска он получил золотую медаль.

Но этого ему было недостаточно. Честолюбие требовало своего. Джон отправился в Вену, где в течение года занимался у Гофмана. К лету 1967 года шлифовка мастерства закончилась, и Джон Микали почувствовал себя готовым…

В музыкальном мире существует старинная шутка, что попасть на сцену концертного зала гораздо труднее, чем удержаться на ней.

С помощью своего богатства Микали мог бы облегчить первые шаги карьеры: заплатить агенту, дабы тот арендовал хороший зал в Лондоне или Париже и организовал концерт, но гордость не позволила ему избрать такой путь. Судьбу следовало победить в честном бою. Она сама должна была признать в нем хозяина. А добиться этого можно только одним способом.

После коротких каникул в Греции Микали вернулся в Англию, в Йоркшир, чтобы принять участие в музыкальном фестивале в Лидсе – одном из наиболее важных фортепьянных состязаний в мире. Победа в нем незамедлительно обеспечивала славу и гарантировала контракты.

Джон занял третье место и получил приглашения от трех крупнейших агентств. Он ответил отказом, продолжал заниматься по четырнадцать часов в сутки в течение месяца в лондонской квартире, а в январе отправился на конкурс в Зальцбург. Там он одержал победу, оставив позади сорок восемь конкурентов из разных стран. Успех ему принесло исполнение Четвертого концерта для фортепьяно с оркестром Рахманинова – произведения, которому впоследствии предстояло стать его визитной карточкой.

На протяжении семи дней фестиваля дед находился рядом с Джоном, а потом, когда все закончилось, принес два бокала с шампанским на балкон, откуда смотрел на город его внук.

– Отныне весь мир у твоих ног. Тебя ждет слава. Интересно, что ты чувствуешь?

– Ничего, – ответил Джон Микали. Он отпил глоток ледяного шампанского и вдруг, неизвестно почему, перед его мысленным взором возникли четверо феллахов, со смехом приближающиеся к нему на фоне горящих обломков грузовика. – Я абсолютно ничего не чувствую.

Следующие два года темные глаза на бледном красивом лице смотрели с афиш в Лондоне, Париже, Риме, Нью-Йорке. Слава Джона росла. Газеты и журналы выжали все, что можно, из его двухгодичного пребывания в Легионе и боевых наград. В Греции он стал поистине национальным героем, его концерты в Афинах проходили на „ура".

В стране многое изменилось с тех пор, как к власти в результате военного переворота 1967 года пришли полковники, а король Константин бежал в Рим.

Димитросу Микали исполнилось семьдесят шесть, и он не выглядел ни на день моложе. Хотя его дом по вечерам по-прежнему гостеприимно распахивал двери, мало кто откликался на приглашения. Его сотрудничество с „Демократическим фронтом", чем дальше, тем больше, настраивало правительство против него, и его газету уже не раз закрывали.