– Да ведь ты съел ее тогда? – удивлялся Сохач.

– Известно, съел… Сам знаю. А все-таки та самая…

– Ну, это тал, блазнит[4] тебе, Тарас Семеныч… Мало ли ты таким манером по насту коз загонял на своем веку!

– Был грех, Сохач… Ох, большой грех!

– Говорил я тебе…

– Тогда другое было, и я был другой, а вот теперь мне ее и даром не надо, значит, козу… Я и простой-то говядины видеть не моху. Как-то пришла проведать меня из деревни племянница и принесла гостинцы, а я и глядеть не могу. С души воротит, как только подумаю… Я эту племянницу ужо возьму к себе на осень. Скучно одному-то…

– Тоже и придумает человек: скучно! Нет, Тарас Семеныч, ты повредился… Ужо я тебе травку такую дам, пользительную.

Попробовал Тарас Семеныч пить пользительную травку, но и это не помогло, а точно сделалось даже хуже. Главное, делалось ему хуже по ночам: мается, мается, а заснуть не может. Лежит и все слушает… Вот легкий козий топот, вот ударил копытом матерый сохатый, вот пискнул смертельно раненный заяц, а там со свистом проносится утиная стая, перекликаются рябчики, жалобно курлыкают журавли и где-то безостановочно бежит по камням бойкая горная речонка – вода так и бурлит. Тарасу Семенычу стоило закрыть глаза, как все эти звуки поднимались разом, и он чувствовал, как со страху его охватывает холодная дрожь. Он просиживал целые ночи у окна – это было легче. За какой-нибудь месяц старик страшно исхудал.

– Скоро помру… – говорил он Сохачу, когда тот приходил его проведать. – Вот только птица отлетит в теплую сторону, и я за ней…

– Пожалуй, и то помрешь, – соглашался Сохач. – Все мы так-то: живем долго, а помрем в один день.

К осени на сайме у Тараса Семеныча поселилась его племянница, совсем маленькая девчонка. Толку от нее было мало, а все-таки веселее, когда живой человек. Очень уж спать любила девчонка, и ночью ее не добудишься. Спит, как зарезанная. А все-таки лучше… Не так страшно, когда живой человек рядом.

– Эй, Матрена Ивановна, будет спать-то, – будил ее старик. – Спишь, как барыня городская…

Старик был убежден, что городские барыни только и делают, что едят и спят. Что им делать, барыням… Вот и Матрена Ивановна тоже дрыхнет, хоть из пушки в нее стреляй.

Было уже несколько холодных ночей с еще более холодными осенними утренниками, когда трава серебрилась от инея. Небо все чаще и чаще покрывалось тучами. Дул холодный северный ветер, точно гасивший последние летние краски. Птица уже грудилась в стаи. Старые учили молодых летать, и над озерами носились громадные стаи уток.

«Теперь уж шабаш: ничего мне больше не нужно, – думал Тарас Семеныч. – Пусть все летят… да».

А по ночам его все сильнее и сильнее преследовали разные видения. Раз было так, что избушку окружили все убитые им звери и птицы… Старик дрожал от страха. Их было целое полчище, и все рвались в избушку. Он слышал, как в дверь царапались птичьи когти, как торопливо стучали козьи копытца, как рыл землю сохатый… Если бы все разом бросились на него – задавили бы в один миг.

– Господи, что же это такое? – стонал Тарас Семеныч.

И все это он убил, и все съел…

Когда приходил проведать Сохач, Тарас Семеныч ничего не рассказывал о своих ночных муках. Старый колдун еще посмеется и скажет, что так тебе и надо.

– Вот журавли полетят, и я с ними, – говорил Тарас Семеныч совершенно спокойно. – Что же? Будет, пожил!

Сохач молчал. Он не боялся думать о смерти.

Раз Сохач не был на сайме у Тараса Семеныча дня три и вспомнил о нем, когда услышал жалобное курлыканье первой журавлиной вереницы. Старику сделалось даже совестно, и он торопливо сейчас же отправился навестить приятеля. Когда он уже подходил к сайме, Чуйка жалобно взвыла.

«Ох, неладно…» – подумал старик.

Тарас Семеныч лежал мертвый. Коза убежала из своей загородки накануне, и это так его поразило, что старик уже не поднимался больше со своей лавки.