— Это что за недоразумение в штанах? — спросил крестный, увидев маминого дружка.

Вот умора так умора.

Хорошо еще, что крестная пригласила его войти, иначе Пипи-Пьер так и торчал бы за дверью.

— Получше хахаля ты подцепить не могла?

Это крестный спросил маму, которая улыбалась шире некуда и таращилась на Пьера, давая ему понять, что это очень смешно.

Пьер тоже попытался улыбнуться. Тряпка, да и только.

Коринна выходит из своей комнаты. Тихо-тихо крадется по коридору. Кроме свиста, далекого и нескончаемого соловьиного свиста, не слышно ни звука. Я прислушиваюсь. Проходит несколько секунд — тишина. Куда это они подевались? Коринна не нашла Жоржетту? Может, в коридоре открылась дыра? И они в нее провалились?

Что-то затевается в доме, это ясно. Я тоже поднимаюсь. Выхожу крадучись, чтобы не услышали развеселившиеся власти.

В конце коридора, перед открытой дверью маминой комнаты, стоит, застыв на своих толстеньких ножках, Жоржетта. Стоит и куда-то внимательно смотрит. За ней Коринна. Они похожи на зрительниц. Посмотрю-ка и я, что за спектакль им показывают.

А спектакль-то в маминой комнате разыгрывает Пипи-Пьер. Под вездесущим оком инквизиции, под строгим оком командирши, а теперь еще и под растерянным оком номера второго он складывает в мамин шкаф носовые платки. Ему явно не по себе под взглядами публики. Он даже головы не поворачивает к дверному проему, где, прижавшись друг к дружке, стоим мы. Три наших головы движутся в такт галстукам, которые Пипи-Пьер достает из чемодана. Три пары глаз следуют за рубашками, которые извлекаются из дорожной сумки и вешаются рядом с мамиными блузками. А Пипи-Пьер косится на нас краешком глаза. Боится за свой нос. Один раз получил, больше не хочет! Он аккуратненько складывает свои большущие брюки, прижимая их к груди.

Постепенно вся его одежда перекочевывает в мамин шкаф. Он колеблется, держа в руках скатанные носки. Заглядывает в шкаф. Решается. Медленно отодвигает коробку из-под туфель, в которой лежат мамины перчатки. Освобождает место для своих вещей. Его носки будут соседствовать с перчатками нашей мамы.

Мы так и стояли в дверях до тех пор, пока чемодан и дорожная сумка, опустевшие, не были задвинуты под мамину кровать.

Тем временем соловей на кухне самозабвенно заливался. Вдруг соловей оборвал свою трель и гаркнул:

— К столу!

Веселое приглашение на пир в обстановке траурного бдения.

Мы открыли дверь кухни. На этом нелепом празднике один-единственный званый гость.

— Рис с шафраном и филе мерлузы!

Мы машинально расселись по местам. Я с правой стороны кухонного стола. Жоржетта — напротив меня. Коринна — слева.

Пьер, уже обутый в новенькие тапочки, медленно вошел на кухню, не поднимая головы. Он сел на мамино место, напротив Коринны, рядом с Жоржеттой.

Мама теперь будет ужинать с краю, за выдвижной доской: стол мал для пятерых.

Недолго соловей свистел. Бодрое настроение испарилось с такой же быстротой, с какой нахлынули слезы Коринны. Перед рисом с шафраном, перед филе мерлузы, перед Пьером, который и бровью не повел, Коринну и Жоржетту прорвало.

Соловей понурил голову. А наша мама свою подняла. Она вернулась в привычную роль за долю секунды. Власти приняли скороспелое решение о разделении интересов. Власти не обсудили вопрос с трибуналом, который вынес поспешный, непродуманный, хоть и вымученный приговор. Загнанные в угол, власти произнесли не подлежащие обсуждению слова, установили не подлежащие обжалованию законы. Они обострили и без того навеки испорченные отношения. Власти пошли на уступки. Во избежание смуты и кровопролития тотчас было решено воздвигнуть стену для защиты обеих сторон, навечно ставших врагами. В нашей квартирке на пятом этаже слева, в доме 88 по улице Доброго Пастыря, была объявлена холодная война.

В наступившей гробовой тишине власти поднялись на высокую трибуну.

— Пьер разделит мою жизнь. Мою, а не вашу. Он вам не отец и никогда им не будет. Ему ничего не нужно от вас, вам от него тоже ничего не нужно. Если что-то не заладится, решать вопросы вы будете со мной. Случись что-нибудь — знайте, вы прежде всего мои дочки. Пьер даже разговаривать с вами не станет, если вы этого не хотите.

Наша мама взяла на себя роль КПП между враждующими народами. Объяснила, что все контакты отныне будут осуществляться через нее. Это был разрыв отношений. А я стала «красным телефоном».

После этой торжественной речи народы долго молча размышляли. Слезы, послужившие делу объявления войны, высохли. Чувства худо-бедно утихомирились.

Пьер сидел спиной к властям. Народы уже посматривали в разные стороны. Глаза Коринны и Жоржетты были устремлены на маму. А я лавировала. Нет, свой лагерь я выбрала и решения не переменю. Но враг, на которого я пока еще смотрела в упор, будил во мне любопытство.

«Он станет жить как в резервации, на ограниченной территории, которая никогда не будет расширена. Стены нет на самом деле, но она уже как будто есть». Я смотрела на человека, который собирался здесь жить, не имея на это никакого права. «Он здесь поселится, но никогда не будет у себя дома». Да, чужак, за этот кров тебе в жизнь не расплатиться.

Он не имеет права заговаривать с теми, кто будет отныне делить с ним коридор, кухню, ванную и туалет.

Власти спустились с высокой трибуны. Ловко же удалось обстряпать дело. Наша мама села на свое новое место — на краешке стола. В обстановке повисшего молчания при дипломатическом кризисе наша мама как ни в чем не бывало взяла нож и вилку.

— Всем приятного аппетита!

Она одна из всех бодрилась. Мы сидели убитые. Смотрели на филе мерлузы, на рис с шафраном — на наших тарелках они не выглядели аппетитными.

Как мог этот человек не вскочить, не схватить в охапку свои носки, свои большущие брюки и носовые платки и не убежать со всех ног?

— Он же паразит! — надрывается командирша на следующем собрании. — Ему просто некуда деться! Ты сама видела у крестного! Тот над ним издевался и так, и этак, а он хоть бы что!

Действительно, в тот раз у крестного — это было что-то… Мама представила его как друга, но дядя сразу смекнул, в чем дело.

— Ей так спокойнее! Чтобы был мужчина в доме! Она думает, тот, с фотографии, сюда не сунется, если будет знать, что за дверью его поджидает мужик!

— А крестный? Баба, что ли?

— Он далеко живет.

— Анжела живет рядом.

— Как будто раньше это его останавливало.

— Есть еще дедушка, бабушка, вся родня!

— Вот именно: маме надоело только на помощь родни и надеяться. Она хочет справиться сама, покончить со всей этой историей. Она для того и привела его к твоему крестному, чтобы все знали!

— А мы-то ничего не поняли…

— Говори за себя! Мы с Жоржеттой сразу догадались.

Да уж, до меня доходит как до жирафа…

— Покажи фотографию, — прошу я.

Мне хочется еще раз взглянуть на того, кто управляет нашей жизнью на расстоянии. Того, кто много раз стучал в нашу дверь, но я его никогда не видела.

Это уже ритуал. Коринна открывает свой секретер. Достает из книги Стендаля заложенную между страницами фотографию.

Мужчина улыбается в объектив. В его светлых глазах мне чудится робость. Рука по-прежнему засунута в карман.

— Ты так на него похожа, — вырывается у Коринны.

Я не отвечаю: для меня это оскорбление.

— Прости. Я не то хотела сказать.

Я всматриваюсь в фотографию. Они все правы. Я из кожи вон лезу, чтобы быть похожей на крестного… а похожа-то я на этого, со снимка — как две капли воды.

— А «Он» был не паразит, раз ушел!

И что я такого сказала? На лице командирши написан жирный минус в мой кондуит.

— А что? Не так? Если «Он» ушел, значит, не хотел быть паразитом, правда?

А я не хочу быть похожей на последнюю спицу в колеснице.

Я даже объяснений не заслуживаю, такую вечно порю чушь.