Федор Федорович Кнорре

Один раз в месяц

Под утро Саше приснилось, что она проспала, опаздывает, а с вечера ничего не приготовлено и неглаженое платье валяется, рукавами по полу, на стуле.

Она вздрогнула, приподнялась на локте и села, поджав под себя ноги, на постели, растерянно оглядываясь в темноте, еще плохо соображая спросонья.

Глаза слипались, она смутно понимала, что случилось, где она находится. В первый момент не могла даже вспомнить, кто она сама.

Запустив пальцы в растрепанные волосы, она нервно почесала голову, рот у нее плаксиво приоткрылся, она выжидательно, негромко хмыкнула и прислушалась.

- Ну, чего ты вскочила, Степка Растрепка? - окликнули ее тихонько из темноты.

Самый звук этого голоса был отрадный, успокаивающий. Саша разом вспомнила все: мама тут, рядом, они живут вместе на даче, по утрам ее зовут Степкой Растрепкой и утро еще не наступило, - значит, все хорошо. На всякий случай она все-таки пробормотала:

- Проспала... Платье непоглаженное...

- Спи, Степа... - сказала мама. - Все у тебя поглаженное.

Саша во весь рот зевнула так, что даже пискнуло где-то далеко в глубине горла, и приоткрыла пошире один глаз. В полутьме смутно виднелось ее платье. С пришивными манжетками и воротничком, оно сидело на стуле около изголовья кровати, как послушная девочка.

Саша потянула книзу смятую ночную рубашку, прикрывая оголившиеся коленки, съежилась, туго закутывая их в одеяло, с размаху повалилась на подушку и забурчала от удовольствия, втираясь щекой в ее мягкую сонную теплоту...

Утром, когда мама, присев к ней на краешек постели, слегка потрясла за плечи и разбудила ее, Саша уже не помнила своего сна.

Мамин муж, Казимир Иванович, стоял у окна, поближе к свету, и постукивал ногтем по жестяной коробочке с надписью "Монпансье", придирчиво разглядывая через очки своих червяков, точно делая им смотр, достойны ли они отправиться с ним на рыбную ловлю.

Каждый раз так бывало: как только наступало первое воскресенье в месяце и Саша собиралась уезжать в гости к папе, Казимир Иванович делал смотр своим червякам, поплавкам и удочкам и уходил на целый день, чтобы не присутствовать при ее отъезде.

Саша накинула фланелевый халатик и в тапочках на босу ногу выбежала во двор. У крыльца пришлось задержаться, чтобы погладить подбежавшую к ней здороваться ветровскую собаку. Ветровы были хозяева, у которых они уже третий год снимали на лето половину дома. Саша помылась обжигающей холодной водой из гремящего жестяного умывальника, около которого в мыльной воде плавали лимонного цвета березовые листики, и, бегом вернувшись в дом, терпеливо выстояла, только изредка похныкивая, несколько долгих минут у зеркала, пока мама расчесывала и приглаживала ее легкие пушистые волосы, плохо поддающиеся щетке и гребешку, как у настоящего Степки Растрепки.

В это время Казимир Иванович все гремел крючками в коробочках, раскладывая все по порядку, торопясь уйти, прежде чем за Сашей приедет машина.

Казимир Иванович был суховатый, но хороший и добрый человек. Саша слышала, что так говорила мама, и была с ней согласна. Что суховатый, это сразу видно, с первого взгляда. Такой худой, высокий и узкий, конечно, суховатый. И добрый, это тоже верно. Он всегда, вместо того чтобы рассердиться, только обижался и замолкал. И всегда перед уходом на работу целовал маме руку, так осторожно и низко нагибаясь. Саше он из каждой получки обязательно делал какой-нибудь подарочек. Получки у него были неодинаковые: одна побольше, другая поменьше, и такие же всегда были и подарочки: побольше и поменьше. Выбирать-то их он был не мастер, не замечал, что Саша подрастает и книжки для восьмилетних ребят ей уже неинтересны. Но все-таки он был хороший человек, это была истинная правда. Только почему-то нужно было себе об этом время от времени напоминать...

Пока Саша, скосив глаза на будильник, допивала чай, Казимир Иванович вытащил и стал расправлять свою старую, выгоревшую шляпу с обвислыми полями. Эту шляпу мама уже несколько раз выбрасывала, но Казимир Иванович всякий раз, не говоря ни слова, молча и оскорбленно ее повсюду разыскивал, до тех пор, пока мама, сжалившись, не возвращала ее откуда-нибудь с чердака, а однажды даже из лопухов за ветровским огородом.

Теперь он в узких серых брюках, существовавших тоже только ради рыбной ловли, и в новых калошах выбрался, цепляясь удочками за притолоку, на крыльцо и, сухо проговорив: "Ну, я отправился..." - ушел, не поцеловав маме руку.

В окошко Саше было видно, как он начал спускаться к речке, опасливо ступая по глинистой тропинке, скользкой от вчерашнего и еще многих других дождей, таких частых в эту осень.

Выбираясь из сада, он поскользнулся и, чтобы удержаться, схватился рукой за колышек забора. Видно, ему и самому тяжело было уходить так, потому что он обернулся и помахал рукой на прощанье. Саша подумала, что ему, наверное, вовсе не весело будет сидеть целый день одному в обществе червяков в коробочках на сыром берегу безрыбной речки Виляйки.

Обе стрелки будильника сошлись на цифре 10, так что казались одной толстой стрелкой, а Саша все оттягивала момент ухода, надеясь, что мама чем-нибудь отвлечется и ей удастся надеть свое любимое осеннее пальтишко из легкого рябенького материала. Но как только она подошла к гвоздикам, на которых висело пальто, и воровато оглянулась, мама усмехнулась и сказала:

- Ну, ну, без разговоров. Надевай коричневое.

- Оо-ой... - страдальчески сказала Саша и с досадой сдернула ненавистное старенькое пальтишко, считавшееся почти зимним, теплое, но узковатое в плечах и с короткими рукавами. Спорить было бесполезно, раз уж зашел об этом разговор: со двора тянуло сырым осенним холодом, и едва она вышла, как почувствовала на лице прохладную водяную пыль невидимого мелкого дождика.

Она два раза поцеловала маму, испытывая, как всегда в такие минуты, смешанное чувство радостного возбуждения и неловкости, и пошла сначала по обочине деревенской дороги, усыпанной мелкой листвой берез, а потом напрямик к шоссе, через бесконечный выгон, где трепетал по ветру запутавшийся в мокрой траве утиный пух.

Невдалеке от знакомого дорожного столба с прибитой угольничком дощечкой, где с одной стороны была надпись "22", а с другой "23", ее должна была дожидаться папина машина. Мама не позволяла, чтобы она подъезжала к самому ветровскому дому.

Зеркально отражаясь в черной луже на асфальте, стоял папин "ЗИЛ", дожидаясь Сашу. Знакомый Саше шофер Митя (конечно, только папа да Софья Филипповна его так звали) заметил ее еще издали, и, едва она, скользя и хватаясь руками за мокрую траву на откосе, вскарабкалась на высокую насыпь шоссе, он распахнул навстречу ей дверцу.

- Молодцы, - сказал он, приглядываясь, сумеет ли она плотно захлопнуть за собой дверцу. - Точно по расписанию. Я тоже только-только подъехал.

Машина глухо зарокотала и плавно пошла. За толстым стеклом двинулись назад деревья знакомой рощи, куда они ходили с мамой пешком за грибами, потом, все быстрее убегая назад, мелькнул голубой павильончик с деревянными колоннами и статуями физкультурников алюминиевого цвета, и дальше пошли уже незнакомые березы, растущие тесными кучками, большое скошенное поле, по которому разбредалось стадо пестрых телят... И на телят, и на павильончик, и на мечущиеся по ветру гибкие ветки берез сыпался мелкий дождик, а в машине не было ни ветра, ни дождя, веяло откуда-то в лицо сухое тепло, и все вокруг было гладкое, блестящее и нарядное.

Огибая угол, машина замедлила ход и пошла вдоль обсаженной кленами узкой дороги, желтой и блестящей от мокрых кленовых листьев.

Папа, как всегда, вышел встречать к самому повороту.

- Готово дело, уже встречают, - одобрительно сказал Митя.

Машина с затихающим шипением, мягко расплескав большую лужу, остановилась, не доезжая нескольких шагов до папы. Он торопливо шел навстречу, радостно, но еще неуверенно улыбаясь издали, и всматривался сквозь затуманенные дождем стекла, стараясь разглядеть в машине Сашу.