Дмитрий хорошо знал заречную часть города. Здесь разбросались заводы, фабрики, грузовые пристани. До войны здесь стояли многоэтажные здания, сейчас — наспех сколоченные рабочие бараки, общежития, квартал мало чем различавшихся домиков личного владения. Тут много садов, над рекой, у товарных пристаней, расположились приземистые купеческие склады, покрытые гофрированной жестью. Их война пощадила.

Дмитрий шел к мосту кружным путем, нарочно плутая в улицах и переулках, стараясь вспомнить их прошлый облик. Трубы литейного клубились, и Дмитрий вспомнил, как его взрывали в сорок первом, и подумал с удовлетворением: «Восстановили». Его радовало все уцелевшее, знакомое по прежним временам — оно придавало ему уверенность. Казалось, ничего и не было: ни войны, ни Германии, ни лагерей, и ему только пятнадцать или шестнадцать лет, и он всего-навсего приехал из-за реки к своему школьному другу Тольке Горяеву, неистощимому на выдумки и затеи, с веселыми карими глазами.

Дмитрий усмехнулся. Мост выплыл из сумерек, редкая цепь фонарей исчезала вдали — мост длинен. Мокро шуршали шины автомобилей. По мосту редко двигались прохожие — туда и обратно.

Дмитрий перешел мост и сразу попал на главную улицу Осторецка. Начинало темнеть, он заторопился. Юля жила на площади Революции. Дом сто пятый, квартира на четвертом этаже. Квартира семьдесят вторая. Он выучил адрес наизусть. Семьдесят вторая квартира на четвертом этаже, первый подъезд. «Мама очень хочет тебя увидеть, — вспоминалась строчка из записки Юли. — Ведь она знала тебя совсем мальчишкой».

Дмитрий помнил мать Юли, Зою Константиновну. Интересно, что его ждет?

Он вышел на площадь Революции. Отыскивать долго не пришлось — на площади был пока всего один многоэтажный дом. Дмитрий пошел прямо к нему, мимо скучавшего постового милиционера. Навстречу пробежала совсем молодая пара, вероятно школьники. Проскрипел на рельсах на повороте трамвай.

Перед домом росли в ряд старые, столетние, дуплистые липы. Сейчас они стояли голые, и две из них сломаны — как раз наполовину короче других. Он долго и медленно поднимался по лестнице — с пролета в пролет.

«А может, ничего этого не надо? — подумал он уже перед самой дверью. — Может, лучше всего повернуться и уйти?»

Он протянул руку и постучал, дверь распахнулась почти тотчас, в лицо ему плеснулось тепло, и он увидел Юлю — в простом облегающем платье, с пышной темно-русой косой, совсем такой, как раньше.

— Здравствуй, — сказал он, неловко переступая порог. — Можно?

Она протянула ему руку. Зоя Константиновна стояла поодаль и смотрела на него.

— Добрый вечер, Зоя Константиновна.

— Здравствуй, Дима, — ответила она, по старой памяти называя его на «ты», и пошла навстречу. — Юля говорила… Ты стал совсем взрослый, Дима, вот только лицо…

Юля сдержанно улыбнулась.

— Девять лет, мама.

— Девять… Я бы не сказала, что тебя не узнать, Дима. Лицо другое, а глаза-то, глаза совсем прежние. Проходи, проходи.

Он неловко мял в руках фуражку. Женщины наконец заметили. Юля взяла фуражку, повесила, и ему сразу стало не по себе в чистенькой комнате. «Прежние», — подумал он невесело.

Зоя Константиновна налила ему чаю, он погрел пальцы, отхлебнул и шевельнул плечами — на него смотрела Юля. Неожиданно для себя он сказал:

— Трудно вот так встречаться после девяти лет.

— Почему?

— Не знаю, Зоя Константиновна. Мне трудно.

— Твоя откровенность неподражаема, Дима, — засмеялась Юля.

Он взглянул на нее, и она перестала смеяться. Его немного стесняла ее спокойная, уверенная манера держаться, он не находил чего-то очень нужного и дорогого в образе той девушки, почти подростка еще, который он пронес через все грязные годы унижений.

— Ешь, Дима, сейчас нечем особенно угощать, уж что есть.

— Благодарю вас, Зоя Константиновна, сыт. Поел перед дорогой.

— Еще чаю выпей.

— Чаю, пожалуй.

Юля придвинула ему стакан, коснулась локтем. Она перечисляла всех, кого помнила из своего десятого класса, кто убит, кто остался жив. Назывались знакомые имена и фамилии, и тут же добавлялось: «убит», «пропала без вести», «убита», «этот жив, учится», «о ней ничего не знаю».

Они вспоминали и вспоминали. Зоя Константиновна наблюдала за ними. Она видела, чего стоит дочери этот разговор, она изумлялась ее выдержке, насмешливому иногда тону, но вскоре успокоилась и вслушивалась с интересом. Юля умело обходила тяжелые, больные вопросы, и Зоя Константиновна еще раз поразилась: не заметила, когда в дочери все так изменилось. Потом подумала, дочь — взрослая давно, имеет дело с большими людьми — удивляться нечему.

— Вот так мы и держались. Мама знает, люди разные оказались. Конечно, нас, девушек, касается, ведь ребята еще раньше в армию ушли. Сестры Точины в Германии затерялись. Недавно с их матерью разговаривала, плачет. А ты Солонцову Екатерину помнишь?

— Катеньку? Еще бы! В ее старшую сестру все ребята были влюблены. Помнишь, остальные девчонки злились? Катенька была такая смешная, рыженькая. Малышка совсем.

— У нее ребенок от немца. Настя — сестра ее — пропала где-то в Германии. Угнали в сорок втором, да так и с концом.

— Не может быть!

— Почему? Не тебе удивляться, Дима. Из Германии многие не вернулись, а мальчику уже пятый год.

Дмитрий не ответил, подошел к окну. Деревья облетели, лето прошло. Косо треснувшее стекло отошло. Он потрогал его пальцем. У Катеньки Солонцовой пятилетний сын от немца. Невероятные дела. Было почему-то больно, когда он думал об этом мальчишке.

— Как она так, Катенька-то? — спросил он, вглядываясь в темноту за окном, в сумрачные очертания улицы.

— А что она… Девчонкой совсем была, думала, видно, все кончено, испугалась. Точно не знаю.

— Трудно ей. Что ни говори, по нашим временам — трагедия. А мальчонку жалко. Ну, Катенька… Совсем же ребенком помнится.

Юля глядела на него, и он чувствовал ее взгляд. Ему было сейчас тяжело, и она понимала, она подумала вдруг, что стоявший у окна большой мужчина совсем ей незнаком. Тут ничего, ничего нельзя сделать. Прежний Димка, горячий, понятный, порывистый, ушел и не вернется, теперь нужно привыкать к нему такому вот, новому и чужому.

— Сама себе выбрала, никто не заставлял, чего ее жалеть? Такого наказания никто бы не смог придумать.

— Разве она понимала? Девочка, поддержать некому и одернуть тоже. Сестру угнали, она ведь с детства ей вместо отца и матери была, Настя-то.

— Зачем ее защищаешь, мама? На это они были взрослыми, а на другое…

Зоя Константиновна тяжело встала и прошла к плите. Дима Поляков ей нравился. Не нравился разговор: слишком натянуто, и говорили о том, чего можно было не касаться.

Она подбросила в плиту совок угля. Осенние заморозки уже сказывались, а окна пока не успели замазать и заклеить, все недосуг, руки не доходят. Она горестно подумала: сколько молодых судеб искалечено войной. По-настоящему войну, может, начинают понимать, только когда она кончится. Она сказала об этом, и ей никто не ответил.

Дмитрий поднялся из-за стола.

— Ладно. Спасибо вам. Уже поздно, я приду еще завтра. Можно?

— Разве ты не у нас ночуешь, Дима?

— Пойду, Зоя Константиновна. Переночую, не беспокойтесь.

— Глупости, Димка! — решительно возразила Юля. — Не выдумывай. Ты ночуешь у нас, ты же устал. Думаешь, я не вижу? Пойдем, вон моя комната, и не смей возражать. Скажи пожалуйста, он придет завтра…

— Зачем же стеснять? Я пойду…

— Перестань, — попросила она. И с шутливым вызовом: — Ты от меня так просто не отделаешься. Дудки, Димка, следуй за мной.

«Нет, нет, — подумал он, глядя на нее и готовый в этот момент умереть за нее. — Это она, моя Юлька. И судить она имеет право. Пусть чересчур резко, как сейчас Ка-теньку. В этом осталось что-то от ее прежней непримиримости. Ну и тем лучше. Думал о ней вот такой… Разве мы не нашли друг друга? Повзрослели, погрубели, но сохранили главное».

Зоя Константиновна возилась у плиты, казалось не обращая на них внимания, и про себя Дмитрий отметил ее незаметную чуткость.