За чашкой кофе – неизвестно почему, но на Луне никогда не получишь хорошего кофе, так что не стоило и заказывать – он обдумал полученную от связника информацию. Информация эта не прояснила практически ничего, предстояли все те же поиски в темноте. Совет присмотреться к Молтону вызывал полное недоумение: такой честный, прямой человек – и вдруг шпион? С другой стороны, кто же не знает, насколько опасно полагаться на интуитивные соображения, а потому придется теперь уделять Молтону побольше внимания. Только можно спорить на что угодно – ни к чему это не приведет.

Садлер перебрал в памяти все известные ему сведения про начальника спектроскопического отдела. Он и сам знал про три поездки Молтона на Марс. Последняя из них состоялась больше года назад – а ведь, скажем, тот же самый Маклорин был там совсем недавно. Да и кто из межпланетного братства астрономов не имеет друзей и на Марсе, и на Венере?

Есть ли в Молтоне что-нибудь такое необычное? Разве что всегдашняя его отрешенность, странным образом контрастирующая с внутренней теплотой. Ну и еще эта забавная, даже трогательная «клумба», как называли за спиной профессора его вазу с цветами. Но много же будет работы, если начать присматриваться к таким вот невинным причудам всех и каждого.

Тут, правда, есть один момент, достойный некоторого внимания. Нужно узнать, в каком магазине Молтон покупает свои восковые цветочки (это, пожалуй, единственное – за исключением спорткомплекса – место в городе, куда он ходит), и пусть местная агентура там все проверит. Весьма довольный своей дотошностью, Садлер расплатился, покинул совершенно пустое кафе, миновал недлинный коридор и оказался на почти пустом вокзале.

Монорельсовая ветка, соединявшая Сентрал-Сити с Гигинусом, проходила мимо Триснекера[8], по невероятно растрескавшемуся скальному плато. Вдоль ее трассы шагали столбы канатной дороги, по которой ползли огромные емкости, полные с рудника и пустые – обратно. Длинные, до километра, пролеты делали это транспортное средство самым экономичным на Луне, да, пожалуй, и самым практичным – пока дело касалось не срочных грузов. Чуть не доезжая города, канатка плавно свернула направо и ушла куда-то за горизонт, к заводскому комплексу, который – прямо либо косвенно – кормил и одевал каждого человека, живущего на Луне.

Даже удивительно, как быстро этот город перестал казаться чужим; Садлер переходил из купола в купол с уверенностью старожила. Сперва – в парикмахерскую. Один из обсерваторских поваров прирабатывал – в свободное от кухни часы – стрижкой, однако результаты его трудов выглядели весьма печально. Ну а потом, если останется время, покрутиться минут пятнадцать на центрифуге.

Как и обычно, в спорткомплексе было полно сотрудников Обсерватории, старавшихся, на случай срочного отъезда домой, сохранять приличную физическую форму. Записавшись в очередь на центрифугу, Садлер закинул одежду в шкафчик и пошел купаться; через некоторое время затихающий вой мотора просигналил, что «карусель» готова принять новую порцию пассажиров. Подойдя к ней, почти что бывалый контрразведчик с трудом подавил усмешку – он оказался в компании двух подозреваемых из списка А – Уилера и Молтона, – а также семи или около того почти подозреваемых категории В. И мало удивительного, особенно что касается категории В. В этом жутком списке, подходящим названием для которого было бы: «Лица, достаточно умные и активные для шпионской деятельности, относительно которых, однако, нет никаких сведений – ни в ту, ни в другую сторону», состояли добрые девяносто процентов персонала Обсерватории.

Центрифуга вмещала шесть человек и была снабжена каким-то хитрым предохранительным устройством, не позволявшим ей запускаться без более-менее приличной балансировки. Вот и сейчас она наотрез отказывалась вертеться, пока толстый сосед Садлера не поменялся местами с худощавым мужчиной, сидевшим напротив. После этого завыл мотор, и большая металлическая бочка с уравновешенными – в физическом смысле слова – людьми начала набирать обороты. И чем быстрее она вращалась, тем тяжелее становилось тело Садлера; одновременно менялось и направление «вверх» – оно поворачивалось к центру барабана. Дышать стало трудно, Садлер попробовал приподнять свою руку – и не смог, она словно налилась свинцом.

Его сосед слева – тот самый, худощавый – с видимым трудом поднялся на ноги и начал прохаживаться, аккуратно придерживаясь «своей» территории, обозначенной на полу жирными белыми линиями. То же самое делали и остальные; было чуть жутковато смотреть, как они стоят на вертикальной – с точки зрения Луны – поверхности. Пассажиров центрифуги прижимала к ней сила, в шесть раз превышающая жалкое лунное тяготение, попросту говоря – вес, который они имели бы (и будут когда-то иметь) на Земле.

Ощущение не из приятных. Садлеру казалось совершенно невероятным, что неполные две недели назад все его существование проходило в гравитационном поле такой силы. Он понимал, что, вернувшись на Землю, неизбежно привыкнет к ее тяготению, но сейчас расплывался в своем кресле, как медуза по песку. И какая же была радость, когда вой мотора стал затихать, а затем и вовсе прекратился, и появилась возможность выбраться из этого чертова колеса, вернуться в мягкие, любящие объятия Луны.

В вагон монорельса Садлер вошел усталым и расстроенным. Его не ободрил даже огненный привет наступающего дня, когда все еще прячущееся за горизонтом солнце чуть тронуло верхушки западных гор. Он пробыл здесь больше двенадцати земных суток, долгая лунная ночь подходила к концу. И было страшно подумать – что может принести с собой наступающий день.

У каждого человека есть какая-нибудь слабость, поищи хорошенько – и найдешь, но слабость Джеймисона не требовалось искать, она сама бросалась в глаза. Даже стыдно как-то таким пользоваться, думал Садлер, – но сейчас щепетильность была ему не по карману. Все население Обсерватории относилось к живописным упражнениям молодого астронома с легкой насмешкой и не удостаивало их ни единым одобрительным словом. Чувствуя себя последним лицемером, Садлер начал разыгрывать роль восхищенного почитателя.

Потребовалось порядочно времени, чтобы пробить броню сдержанного, необщительного астронома и заставить его разговориться. Излишняя поспешность могла вызвать подозрение, однако Садлер заметно ускорил процесс при помощи простейшей техники – каждый раз, когда товарищи начинали подшучивать над «нашим живописцем», он бросался на его защиту. А происходило это после создания каждого нового шедевра.

Перевести разговор с искусства на политику оказалось очень просто – в эти дни о политике задумывался каждый. Кроме того, как ни странно, Джеймисон сам поднял вопрос, к которому осторожно подбирался Садлер. Собственно говоря, начиная с тех далеких времен, когда на Земле появилась атомная энергия, эта проблема – в той или иной форме – мучила практически каждого ученого. Судя по всему, Джеймисон обдумывал ее долго и со всей своей обычной методичностью.

– А что бы вы сделали, – неожиданно спросил он Садлера в первый же вечер по возвращении последнего из Сентрал-Сити, – если бы вам пришлось выбирать между Землей и Федерацией?

– А почему вы спрашиваете именно меня? – откликнулся Садлер, изо всех сил стараясь не проявить слишком уж живой заинтересованности.

– Я спрашивал уже многих, – объяснил Джеймисон. В его голосе звучала недоуменная растерянность человека, ищущего и не находящего пути в непонятном, невероятно сложном мире. – Помните этот спор в гостиной, ну, еще когда Мейз назвал полными идиотами всех, чей лозунг: «Это моя планета – права она или ошибается».

– Что-то такое припоминаю, – равнодушно кивнул Садлер.

– Я думаю, что Мейз прав. Нужно хранить верность не месту, где ты родился, а своим идеалам. Бывают моменты, когда этика и патриотизм вступают в противоречие.

– А почему вы стали обо всем этом думать?