С этими странными словами он задремал в своем Плетёном Кресле‑Качалке — и Внуку пришлось оставить его в покое, потому что Папа так и сказал, зайдя на веранду:

— Оставь‑ка ты Дедушку в покое: пусть он поспит после обеда. Когда такое говорят, внукам, понятное дело, становится обидно. Так и случилось.

А когда, отобидевшись, Внук вернулся на веранду, Плетёное Кресло‑Качалка ещё раскачивалось в разные стороны, да самого‑то Дедушки в нём уже не было. И сколько потом ни звали его сначала к обеду, а после к чаю, он так и не появился. И тогда все заплакали и поняли, что Дедушка опоздал навсегда. Только Внук не заплакал, а изо всех сил стал стараться взрослеть и повзрослел так быстро, что никто и глазом моргнуть не успел. А потом вдруг как‑то взял да и опоздал к обеду на целых два часа… его и ждать‑то почти перестали.

Но он всё‑таки вбежал в столовую, когда все уже доедали третье, — и таким счастливым не видел его никто и никогда.

— Вам привет! — крикнул взрослый Внук с порога.

— От кого? — поинтересовались в доме.

— Вам привет от Дедушки! Я только что встретил его в районе Мыса Доброй Надежды.

— Мыса Доброй Надежды? — опешили за столом. — Как же ты попал‑то туда?

В ответ была улыбка и такие знакомые всем в доме слова:

— Да вот… унесло …

Сразу предупрежу, что это ни в коем случае не история о дорогой бумаге… вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Бывает такая дорогая бумага — изготовленная особым способом: какая‑нибудь необыкновенно белая, необыкновенно тонкая и с водяными знаками, которые видны на просвет… или, наоборот, необыкновенно толстая и тяжёлая, с шероховатой поверхностью и такими специальными выпуклостями: их ощущаешь, когда ведёшь по бумаге ладонью. На таких сортах бумаги пишут в особых случаях — например, когда подписывают государственные документы. И понятно, что эта бумага — не для всяких глупостей… Но речь у нас всё равно не о ней.

Речь у нас о совсем обычной бумаге — о клетчатой бумаге, вырванной из большой тетради… проще не придумаешь! А вот тоже, поди ж ты… именно она и оказалась такой бумагой, которая…

Впрочем, судите сами.

Клетчатая Бумага прекрасно знала, что терпеть ей — положено, недаром же вокруг так и говорят: «Бумага всё стерпит!» И она, вообще‑то говоря, терпела сколько могла. Кстати, довольно долго терпела… целых полчаса.

Это тогда было, когда на ней написали одну глупость — причем такую, что и язык не поворачивается повторить. Придется повторить неповорачивающимся языком — причем я не уверен, что не‑поворачивающимся языком у меня получится четко, но повторяю: «Все вокруг дураки». Это была не просто глупость, а большая глупость, потому что понятно: далеко не все, кто вокруг, — дураки. Дураков, конечно, есть немножко… как же без них? Но вот чтобы так уж прямо все были дураками — это извините, пожалуйста!

Ясно, что некоторые из всех — а именно те, которые не были дураками! — обиделись на эту запись и стали говорить приблизительно следующее: «Это с какой же стати мы дураки, когда мы очень даже умные?» И стали доказывать, что они умные, — и доказали, между прочим, очень хорошо!

Но через некоторое время на Клетчатой Бумаге появилась вторая запись, причем ещё более глупая: «Тем не менее все вокруг дураки». Тут некоторые из всех — которые не были дураками и даже доказали, что они не дураки! — обиделись ещё сильнее и сказали Клетчатой Бумаге:

— Что это такое, Клетчатая Бумага, Вы себе позволяете?

А Клетчатая Бумага и сама уже готова была сквозь землю провалиться, да только не знала, как это делается. И потому она только тихо ответила:

— Я не виновата…

— Как же Вы не виноваты, когда это на Вас такое написано? Когда Вы, так сказать, дали пристанище грубым словам в адрес сразу всех вокруг?

— Что значит «дала пристанище»? — чуть ли не возмутилась Клетчатая Бумага. — Я только бумага… на мне что хотят, то и пишут!

Сказав так, она задумалась. А если на ней захотят написать: «Долой мир, да здравствует война!»… или «Лишим всех детей мороженого!», или «Закроем все школы в стране!», или что‑нибудь в таком же ужасном роде? Придётся ей тогда и это терпеть?

Между тем на ней выводили уже новую запись: «Все вокруг не только дураки, но ещё и круглые дураки!» Клетчатая Бумага попыталась выехать из‑под пера, да не тут‑то было: рука крепко придерживала листок… а кроме того, ещё и на перо сильно нажимала.

Клетчатая Бумага беспомощно огляделась по сторонам, ожидая, не придёт ли кто на помощь… но все вокруг только с ужасом смотрели на неё, не веря своим глазам и думая: неужели она и такое стерпит? А выходило, что стерпит… куда ж денешься? Недаром говорят: «Бумага всё стерпит!»

И вот теперь она лежала прямо посреди стола — украшенная тремя записями, одна другой хуже, — и думала, что делать. Но на ум как‑то ничего не приходило… да и стыдно было вот так лежать на виду и оскорблять своим присутствием сразу всех вокруг.

«Да‑а‑а… — сказала себе Клетчатая Бумага. — Ужаснее судьбы не придумаешь. Иной раз на бумаге пишут любовные письма, печатают стихи или, на худой конец, прозу. Даже когда газеты печатают — и то ничего! В газетах, конечно, тоже много глупостей, но все же не столько, сколько на мне: тут уж просто каждое слово ни в какие ворота…»

Вдруг подул сильный ветер. Клетчатая Бумага сначала было обрадовалась, что сейчас её поднимет со стола и унесёт куда‑нибудь отсюда, но сразу же с отчаянием осознала: если её унесёт на улицу — вообще со стыда сгореть можно будет! Потому что тогда написанное на ней будет касаться не только тех, кто в комнате, но и всех вообще… весь мир. Получится, что все в мире дураки — и даже круглые дураки!

Тем не менее ветер уже подкрался к ней и начал осторожненько так поднимать её со стола. Клетчатая Бумага сопротивлялась, конечно… да только тщетно: разве может бумага противостоять ветру?

— Спасите! — совсем тихонько прошептала она, будучи в полной уверенности, что никто её не услышит.

Не знаю, услышал ли Клетчатую Бумагу кто‑нибудь или нет, а только уже через мгновение свернулась она в этакий кулёк и… — из кулька тут же получился замечательный шутовской колпак. Повисев немного под потолком, шутовской колпак осторожно и точно спланировал вниз и опустился на голову тому, кто написал на Клетчатой Бумаге всякие глупости. Шутовской колпак пришёлся ему как нельзя впору.

И тут все, кто был в комнате, дружно принялись смеяться:

— Нет, вы только посмотрите, до чего же ему идет этот колпак! Прямо как на него сшит!

А Клетчатая Бумага подумала, что бывают, конечно, судьбы и посчастливее, чем у неё, но… и её судьба, вообще‑то говоря, совсем не так уж плоха!

Потому как, скажу вам по секрету, любая бумага только и мечтает о том, чтобы написанное на ней попало к тому, для кого оно предназначено!

Одно Доброе Утро появилось на свет точно так же, как и все остальные добрые утра появляются: кто‑то — теперь уж и не вспомнишь кто! — взял да сказал:

— Доброе Утро!

И пошло оно летать по свету, Доброе это Утро. От одного к другому — по эстафете! И каждый, к кому прилетало Доброе Утро, с радостью принимал его, а после передавал кому‑нибудь:

— Доброе Утро!

Ах, до чего же все это было замечательно и приветливо! У Доброго Утра даже голова закружилась от того, сколько раз его передавали из уст в уста. Не сильно, конечно, закружилась, а… как на празднике бывает. Его даже, случалось, по нескольку раз одним и тем же людям передавали… но, когда эти люди снова принимали Доброе Утро, они не сердились, а ещё сильнее, чем прежде, радовались: кому же не радостно получить целых два Добрых Утра за одно и то же утро? А то и больше! Некоторым удалось по двадцать раз Доброе Утро принять и передать… так что уже часам к десяти Доброе Утро испытывало приятную усталость — такая бывает, когда множество подарков развёртываешь… всё развёртываешь и развёртываешь, а подаркам конца нет. Того и гляди, скажешь себе: «Ох, и надоело же мне эти подарки развёртывать!» А самому‑то, конечно, нисколечко не надоело: так бы, наоборот, всю жизнь развёртывал и развёртывал…