III

- Ничего особенного, Евгений Дмитриевич, на атолле они не делили. Поспорили, как обычно, из-за теорий Вараксы, и все. Может, Богдан слегка и погорячился, ему не следовало обзывать Славку штопанным контрацептивом, но он просто, как мне кажется, сильно выложился во время этого своего нестинарского представления. - Нестинарского? - Ну, в Болгарии людей, которые босиком по углям ходят, называют нестинарами. - А... Помолчали. Наконец капитан вздохнул и поднялся. - Хорошо, Геннадий Альгертович, - сказал он, - сейчас я иду к капитану-штурману на утверждение графика вахт. Что касается предупреждения Вараксы... Думаю, решение будет компромиссным. - То есть? - Удвоим бдительность и при малейшей угрозе будем садиться. Мы встали и раскланялись. Я вышел в темный коридор. У самого входа в кают-компанию со стены была снята панель, и два техника из палубной команды, подсвечивая себе переносками, копались в распределительном щитке. На полу валялись палочки припая, стояла плазменная паяльная лампа. Я некоторое время тупо, без единой мысли, смотрел на язык голубоватого пламени, затем спохватился, взглянул на часы и поспешил в усилительную. Усилительная - небольшой отсек, расположенный над реактором и рядом с главным когитором. Если не считать восьми кресел, двумя рядами, друг против друга, стоящих у стен, он пуст. Кресла - только с виду кресла. На самом деле каждое из них - это усилитель Дойлида, то есть информационный мультиплексный канал, связанный с когитором и имеющий свой автономный процессор. Сидеть на них, впрочем, удобно. У каждого кресла левый подлокотник шире правого, на нем небольшой пультик с двумя клавишами и верньером. Тут же обычно находится шлем, вроде мотоциклетного, только побольше. От верхушки шлема тянется кабель, уходящий в кресло. Когда я зашел в усилительную, Варакса уже прилаживал шлем, а Трофим Деденко - еще один член нашей четверки - стоял рядом. - Где Охотников?-хотел было спросить я, но осекся. Охотникова бросили на усиление четверки Славинского, в которой было двое больных. Он сидел в ряду кресел напротив, между Славинским и Сердюком. Я плюхнулся в свое кресло, натянул шлем, покосился влево - и Деденко и Варакса свои шлемы уже надели. - Готовы? - Готов, - степенно ответил Деденко. - Готов, - буркнул Богдан. Я опустил забрало, закрыл глаза и надавил клавишу номер один. Богдан и Трофим сделали то же, То есть я этого, конечно, не видел, но знал, что так оно и есть. Включилось внутреннее зрение, мы погрузились в семантическое поле когитора. Как всегда в момент перехода, на долю секунды возникло острое чувство потери ориентации, замельтешили перед внутренним взором неуловимые образы, донеслись голоса, вещающие на рыбьем языке. Потом все сгинуло, осталось лишь ровное, бледное серо-жемчужное свечение, и в нем проступили полупрозрачные стены, перегородки и переборки "Цандера". Только корпус реактора оставался непроницаемым - это был еще только первый уровень погружения. На этом уровне наше поле зрения охватывало весь самолет. Разумеется, не реальный, а его гештальт - внутренний образ, заложенный в семантическое поле когитора. Но образ был взаимно-однозначной копией реального самолета; любое изменение на борту, будь то хоть перестановка тазиков в камбузе, тут же отображалось на модели. Наоборот, мысленные приказы, отдаваемые на модель вахтенным пилотом или его помощником, изменяли режим полета реального "Цандера". Пилоты пользовались такими же шлемами Дойлида, как и мы, и были, кроме нас, единственными людьми, видимыми на гештальте, - именно потому, что принимали участие в управлении. В остальном "Цандер"-образ был безлюден. На этом уровне погружения мы могли связаться с пилотами через семантическое поле - что-то вроде телепатии. Но как только они снимали шлемы, .то исчезали и для когитора и для нас. Видели мы их так же, как и друг друга - в виде светящихся центров, узлов, внешне неразличимых, но обладающих своей индивидуальностью. Воспринимая их через поле, я всегда различал, кто есть кто, так же как никогда не ошибался, какая из светящихся точек рядом со мной Варакса, а какая - Деденко или Охотников. После погружения мы сблизились и образовали равносторонний треугольник. Пару секунд висели неподвижно, подстраиваясь друг под друга, нащупывая резонанс. В этом реальном мире наши левые руки крутили верньеры настройки на подлокотниках кресел. Ага... есть касание... мы трое ощущаем себя единым целым и, кроме того, чувствуем незримое присутствие кого-то огромного вне нас и внутри нас одновременно, и вся мощь его становится и нашей мощью... Жесткая фигура зафиксирована, все готово, указательные пальцы наших левых рук синхронно надавливают на клавишу номер два, и мы сквозь многослойную защиту ныряем в реактор. Серое сияние сменяется золотым, поле зрения ограничивается стенками реактора. Отсюда мы уже не можем связаться с пилотами. Сделано это из лучших побуждений - чтобы никто нам не мешал, никто не отвлекал. Удержание плазмы требует сосредоточения. Вот и она, голубушка. Наш треугольник висит над раскаленной бело-фиолетовой баранкой, а чуть ниже нас - другой треугольник Славинский, Охотников, Сердюк. Плазма спокойная, и баранка кажется высеченной из белейшего мрамора. Мы опускаемся ниже, а треугольник предыдущей вахты начинает подыматься, на секунду мы совмещаемся, проходим друг сквозь друга, и в этот миг они передают нам управление. Короткий миг, но плазма отзывается на него - огненный тор вздрагивает, по его поверхности пробегает мелкая, темная рябь, мы быстро успокаиваем ее, а тем временем тройка Славинского проходит сквозь слои защиты и исчезает. Смену сдали - смену приняли. Мы фиксируем позицию над плазменным тором и сливаемся вместе с плазмой в единый (субъект-объект) управляемый комплекс. Может быть, мы за это и любим свою работу, что в такие минуты, если, конечно, все идет нормально, мы испытываем нечто вроде нирваны - чувство ровного покоя, уверенного в себе могущества. (Разумеется, плазма, которую мы видим и которой управляем, это тоже не настоящая плазма, а ее семантический образ. Но иллюзия, что мы действительно сидим в реакторе, - полная. Тем более, что всякое наше мысленное воздействие на образ плазмы тут же передается через шлемы и каналы, через когиторные цепи на мощные магнитные бичи и ловушки и, в конечном счете, на реальную плазму). ...Как всегда, вахта кончилась неожиданно - казалось, прошло всего 2-3 минуты с тех пор, как мы приступили, а вот уже появилась смена. Жалкая смена. От верхней стенки реактора спускались две светящиеся точки -Славинский и Охотников. Славинский первый включился в управление, мы образовали тетраэдр - нормальную рабочую фигуру, которую, кстати говоря, Платон сопоставлял со стихией огня. Для работы с плазмой эта фигура оптимальна, так бы и держать, но увы... Я отсоединился, и мое место занял Охотников, после этого отстегнулся и Деденко. В оставшемся треугольнике явно доминировал Богдан, и передача прошла так гладко, что плазма и не дрогнула. Мы поднялись вверх и вышли из реактора. Расплату за шесть часов эйфории и нирваны чувствуешь сразу же, как только снимаешь шлем. Некоторое время мы собирались с силами, ощущая в теле знакомую опустошенность, затем, шатаясь, как пьяные, встали и побрели в свои каюты. Мы чувствовали себя полностью выкачанными и разбитыми, а что будет с Богданом после двух смен? Перед тем, как рухнуть на койку и заснуть, я успел подумать, что предсказание Вараксы, кажется, тьфу-тьфу-тьфу, не сбывается, пока что идем без помех... ...без помех... совсем без помех... вот только этот проклятый звон, распроклятый, чертов звон, острый, как циркульная пила, прямо по ушам зачем он тут нужен, что ему от меня надо? ах да... это будильник... свои пять часов я уже отоспал... вот черт!., обидно - даже и не заметил... а сейчас надо вставать - опять моя вахта. Я обнаружил, что уже сижу на койке, но глаза открыть еще не могу - какие бы это домкратики придумать, чтобы веки поднять после такого сна... Наконец и глаза открылись. Слава богу, что одеваться не надо - в одежде спал, только сапоги какая-то добрая душа стянула. Видимо, та же душа позаботилась и о моем не то обеде, не то ужине - на столике у иллюминатора стояли два термоса, побольше с бульоном, поменьше с кофе, лежала плитка горького шоколада, еще были гренки и ломоть соевого бифштекса -на тарелке из гофрированной фольги. Что ж, спасибо! Прихлебывая бульон, я глядел в иллюминатор. Солнце уже садилось, и вид у него был нормальный, и, судя по всему, за те часы, что я спал, ничего страшного не приключилось. В усилительной я появился первый и сразу же заметил что-то странное в позах Славинского и Охотникова. У меня екнуло сердце. Я бросился сначала к одному, потом к другому, поднял забрала их шлемов. Оба были без сознания. Когда они отключились? Почему? И как пилоты этого не заметили? Но все это было не важно. Главное, что Варакса работает вторую вахту подряд и неизвестно, сколько уже времени держит плазму в одиночку. В усилительную ввалились Сердюк и Деденко. Чтобы все понять, им хватило одного взгляда. Мы просились к своим местам и натянули шлемы. Через секунду мы были уже на первом уровне погружения. Здесь мы задержались ровно столько, сколько понадобилось, чтобы доложить о случившемся пилотам. Они вызвали помощь, а мы нырнули в реактор. Над раскаленным тором висела одинокая звездочка, Мы спикировали на нее соколами, буквально выдрали у Вараксы управление, приняли его на себя, а Богдана мощным ментальным импульсом вышвырнули за пределы реактора. Трудно было судить, в каком он состоянии, но мы знали, что в случае чего помощь ему окажут. Нашей заботой была плазма. С ней было плохо. Плазма была нехороша. Смертельно-бледный лиловый тор дергался и трясся. По баранке ползли вздутия и утолщения, пробегала рябь, она пульсировала, приближаясь к стенкам реактора на опасное расстояние. Заполняющая камеру золотистая аура, идеальная среда для передачи наших мысленных приказов на образ плазмы, вдруг помутнела и стала тугопроходимой. Огненное кольцо плохо реагировало на наши усилия - с задержкой, не сразу, а то и вообще никак. Кажется, мрачное пророчество Богдана сбывалось. Было ясно, что реактор придется гасить, но для этого сначала нужно сесть. Тут все зависело от пилотов - как быстро они почувствуют опасность и отыщут подходящую площадку. Поторопить бы их! Но проклятый конструктивный просчет не давал возможности связаться с ними из реактора. Огненная баранка словно взбесилась. Она извивалась червяком, в ее теле струились кроваво-рубиновые прожилки, поверхность, помимо ряби, стали покрывать мелкие темные пятна - как шкуру леопарда. Мы напрягались как могли, пытаясь хоть как-то утихомирить ее бешеную пляску. Нас швыряло туда-сюда по всему рабочему объему. Секунды шли, безумные пульсации все нарастали, и с очередным ударом нас, всех троих, вышвырнуло за пределы реактора - на первый уровень. Плазма осталась без контроля! Мы ринулись обратно; набухшая, мечущаяся баранка выбросила нас назад. Снова нырок - и снова назад. Сколько раз так повторялось, не знаю, не считал. Но за те короткие доли секунды, когда мы были на первом уровне, пилоты успели нам передать, что "Цандер" садится и что надо продержаться еще пару минут. Может, это нас и утешило бы, но на первом уровне мы увидели нечто еще более страшное, чем взбесившаяся плазма на втором. Этого не могло быть, но это было. Огненный человек стоял в метре от нас, в центре усилительной. Черный скелет, облаженный в огненную плоть, пронизанную сотнями тончайших плазменных прожилок, - на анатомическом атласе они соответствовали бы нервной системе. Этого не могло быть - на первом уровне можно было видеть лишь тех, на ком шлемы, больше никого. Но это было. И был это, конечно, Варакса, кто же еще?! Огненный человек стоял неподвижно, наклонив голову, как будто прислушивался к тому, что творилось у него под ногами. А под ногами у него, под четырьмя слоями защиты, в чреве реактора был ад. Плазма заполнила весь рабочий объем, выла и ревела, и каким чудом она не касалась стенок, я не знаю. Мы не могли продержаться на втором уровне ни единой микросекунды - нас тут же выбрасывало обратно. И, наконец, случилось. Плазма коснулась стенок реактора. В мгновения смертельного отчаяния сознание работает на пределе, вбирая все мельчайшие подробности окружения, перерабатывая информацию с огромной скоростью, так, что быстрый поток времени кажется вязким, как струя липкой патоки. Это обыкновенное человеческое сознание. А мы представляли собой три слившихся воедино разума, усиленные семантическим полем когитора. Мы видели все. Счет шел уже не на микросекунды, в ход шли нано-, а может быть, даже и пикосекунды. Вот протуберанец искусственного солнца лизнул стенку разрядной камеры. Через одну микросекунду весь "Цандер" должен был превратиться в пар. Этого не произошло. Просто в корпусе появилась аккуратная дыра диаметром около метра. Она проходила через бланкет и нейтронную защиту, через внешнюю защиту и через все промежуточные слои. И дыра эта образовалась как раз на том месте, где стоял огненный человек, так что на короткую долю мига он повис в пустоте. Наносекунду спустя его не стало, черный скелет сгинул, а огненный столб, протянувшийся в усилительную, коснулся ее потолка. Следующие несколько наносекунд толстый огненный шнур перетекает из дыры в полу в верхнюю дыру, затем внезапно становится темно и тихо, но тишину нарушает тяжелый грохот, и мощный удар сбрасывает наши тела в реальном мире с кресел - "Цандер" рухнул на грунт. Я сорвал шлем: вокруг был мрак, только сквозь дыру в потолке проникал кошмарный белый свет. Здесь в моей памяти провал. Сколько я потом ни пытался, так и не смог вспомнить, как оказался снаружи. Никакого перехода не было - вот я валяюсь на полу усилительной и нащупываю руками края ведущей в реактор дыры, а вот я уже стою метрах в сорока от "Цандера", на пологом склоне небольшого ущелья у подножия горы, а за моей спиной вертикальная гранитная стена, и ноги мои по колено в потоках воды от растаявшего снега и льда, и вс,е окутано плотным облаком пара, но даже сквозь него можно разглядеть стремительно уменьшающуюся -в яркости звезду, возносящуюся в зенит. После нам рассказали, что ее засекли во многих обсерваториях и даже рассчитали ее орбиту. Двигаясь по самой минимальной траектории, звезда уносилась к Солнцу. Но это было после, а пока что я смотрел ей вслед до тех пор, пока яркость ее не уменьшилась и она не затерялась среди других звезд, проявлявшихся по мере того, как рассеивалось облако пара. Лишь тогда я опустил голову и впервые увидел, что сталось с самолетом сверху дыра, на корпусе вмятины, многие иллюминаторы выбиты, оплавленные титановые крылья перекорежены и бессильно обвисли. От эмблемы в носовой части - пляшущей в огне саламандры - почти ничего не осталось. Мне стало жалко старика "Цандера" - этого доброго левиафана, из которого ушла его огненная душа. Ему уже не летать в вольных просторах пятого и шестого океанов, отныне он прикован к этому склону и будет так валяться, зияя темными провалами люков и иллюминаторов, до тех пор, пока не прилетит демонтажная бригада и не разберет его на части, чтобы вывести домой. А может, даже и это сочтут нерентабельным, и, возможно, так даже лучше... Я почувствовал холод и хотел было вернуться в самолет, но с места стронуться не мог - оказалось, что я стою, вмороженный в лед. Расплавленный звездой снег успел схватиться. Пришлось звать на помощь, ждать, пока не прибегут ребята с шанцевым инструментом и не начнут с шутками и гоготаньем вырубать меня из плена. (Впрочем, в гоготе их слышались некоторые истерические нотки.) Я послужил своеобразным громоотводом для разрядки нервного напряжения, и этому я был рад, но каких только перлов бортового остроумия не обрушилось на мою голову!.. И, как по уговору, о главном все молчали. Лишь гораздо позже, когда в кают-компании весь свободный от работ экипаж сидел, натянув на себя всю одежду, какая только нашлась, и кутался в одеяла, а радисты, запустив маломощный аварийный генератор, пытались пробиться сквозь помехи до центра управления полетом, а кок и его помощники варили в камбузе суп на импровизированной печке, растапливая ее мебелью и деревянной тарой, тогда только мы все разом заговорили о Вараксе. Значит, так. Всего, что случилось, быть не могло. Термоядерные реакторы в принципе безопасны. При малейшем отказе оборудования и нарушения режима работы они просто гаснут. А если уж дело дошло до того, что плазма коснулась стенок - тогда все мы должны были мгновенно испариться. Не произошло ни того, ни другого. Далее. Когда огненный шнур протекал через усилительную, мы не сгорели и даже не облучились, как будто плазма оделась в непроницаемую шубу, сквозь которую проходило лишь слабенькое световое излучение. Единственный вред, причиненный плазмой,- оплавленный корпус "Цандера". Надо полагать, когда снаружи плазма перестраивалась в звезду, она не смогла удержать от утечки какую-то долю тепловой энергии. А может быть, эта энергия понадобилась звезде для приобретения импульса, чтобы уйти вверх. Как бы то ни было, звезда удивительно быстро убралась прочь от "Цандера". Повиси она еще пару секунд неподвижно, и под ней, в обширном озере кипящих горных пород, плавала бы титановая лужица. Да, звезда вела себя очень, я бы сказал, гуманно. Впоследствии ученые мужи с глубокомысленным видом толковали нам про бифуркации и синергетические узлы, про диссипативные структуры и редчайший случай самообразования плазменного объекта типа громадной шаровой молний и т. д. и т. п. Мы слушали, кивали головами и не возражали. Мы-то знали, что произошло, но разве об этом можно было рассказать? Мнения наши разделялись лишь по следующему: одни считали, что Варакса случайно оказался на пути у взбунтовавшейся разумной плазмы, а другие что своего разума у нее не было, пока Богдан не использовал трагическую ситуацию в своих целях и не поменял коллоидное тело на плазменное. - Интересно, - сказал кто-то, - встретит ли он кого-нибудь там, на Солнце, когда туда доберется? (Никто не сомневался, что звезда направится именно к Солнцу - где еще было для нее место?) А кто-то пробурчал: - Не удивлюсь, если вскорости пятна на Солнце сложатся в теорему Пифагора... Времени, чтобы обсудить все подробно, у нас было достаточно. На леднике мы провели почти неделю. Радиосвязь была парализована магнитной бурей, и нашли нас не сразу. Это была самая сильная магнитная буря за последние полтора века, и в те дни роскошные полярные сияния можно было наблюдать даже в средних и субтропических широтах.