Я все-таки переваливаю его на кровать. Только бы он не открыл свои налитые сейчас кровью глаза. Только бы он не начал свои бесконечные разговоры-крики, разговоры-жалобы. Только бы... Но сегодня он спит...

Я захожу в комнату. Под потолком лампочка, вдоль стен кровати, комод, стол, за которым я готовлю уроки, а мама шьет. Три головастика поднимают на меня глаза и смотрят выжидательно, настороженно. Ведь я сейчас затоплю печку, накормлю их картошкой и вареной кетой, расскажу сказку. Без сказки они не лягут спать.

Ну что, малышня?!

Говорить можно громко, отец все равно не проснется.

Словно сигнал подал я им, и они начинают вдруг кричать прыгать, толкать друг друга, лазить по мне, как по столбу.

Я немного подыгрываю им. Пусть побесятся, пусть отойдут, развеселятся.

А теперь марш чистить картошку!

Чистить они еще, конечно, не умеют, да это и не важно. Я сам начищу, но пусть они думают, что помогли мне. А когда-нибудь у них это получится. Дрова для топки приготовлены, лежат аккуратно сложенные возле печки. Маловато, да ладно. В сарае дров уже нет. Завтра я возьму большие салазки с коваными полозьями и поеду за дровами к ларьку, что расположен в трех кварталах от нас. Я могу привезти почти полкубометра, если только хватит денег.

И вот уже кипит в котле картошка, и начинает пускать вкусный пар рыба-кета, наша беда и выручалочка, как говорит мама. Соль и крупно нарезанные ломти черного хлеба на столе. Будет и чай и комок сладких-пресладких слипшихся конфет под названием «Фруктовый букет».

Все будет. Все!

И телевизоры, и космические корабли. И троллейбусы, и дома, в которых у каждого человека будет своя комната. И театр, и объемное кино. И хлеб, и ботинки. И речка для ребятишек. И ягода летом, и лыжи зимой. Все будет. Мне бы только узнать, что же самое главное нужно людям. Самое, самое! А там уж им недолго ждать. Учиться осталось полтора года. Полтора года учиться, а после этого — делать. Делать, делать, делать! Свой сегодняшний конфуз я запомню надолго. Я уже чувствую, что же самое главное нужно людям. Чувствую. Не могу только сформулировать. Ну да ладно. Главное-то ведь, чтобы это было в сердце, говорит мама. Переверни, сын, мир кверху тормашками, просит отец. Главное — чтобы ты был человеком, скажут три учительницы. Человеком? А я кто? Таракан, что ли? Да нет, так в-лоб они ничего не скажут. Они, может, вообще ничего не скажут, а ты сам это почувствуешь. И останется что-то в сердце на все сто лет, которые мне предстоит прожить. И буду думать я, и покажется мне, что я уже что-то понял.

Но вот ужин готов. Еще пять минут и нужно будет начинать сказку. «Жил-был Иванушка-дурачок. И пришло ему в голову, что мир устроен плохо. И решил он сделать его лучше. Да вот только пока не знал...»

Сделаю! Все сделаю. Ну, хоть попробую. Зачем и жить, если все так и останется. Пусть будет лучше.

Ночью выпал снег, а сейчас ясно, солнечно. Снег слепит глаза, заставляет жмуриться, на мгновение оборачиваться назад. Здесь, между главным корпусом института и десятым, на тротуарах полно народу. Перерыв двадцать минут. И нужно успеть пробежать полтора километра, раздеться и занять в аудитории место повыше. Я всегда сижу на «галерке», сам не знаю почему.

Время-то какое! Ясно, что зима кончается. И самой зиме это понятно. Вот и хочет она уйти в блеске и ослепительном сиянии, запечатлеться в памяти людей яркой, нарядной, теплой. И это ей удается. Сегодня уже стерлись из памяти морозы и бураны, метели и бешеные ветры без снега. Белизна вокруг изумительная, потрясающая. Жаль, нет времени забежать в Лагерный сад и там с обрыва вдохнуть красоту бесконечного снежного простора. Да, в общем-то, и не жаль. Я ведь видел это и еще сто раз увижу. Я еще столько увижу, узнаю, почувствую! Вот если бы _она_ согласилась после лекции побродить со мной по Лагерному саду... Да только что ей до меня?

Я иду быстро. Я и вообще-то не умею тихо ходить. Прищуриваю глаза, с силон вдыхаю чуть-чуть морозный воздух. Он пьянит, этот воздух. Настроение какое-то окрыленное, невесомое. Это все зима. Это все весна. Это все _она_.

Никогда я не пылал любовью к начертательной геометрии. А вот ведь прусь на лекцию с радостью. Наша группа растянулась, наверное, на километр. Никого не видно рядом из наших. Только что была лабораторная по физике. А теперь вот начерталка.

Я не сознаюсь себе, но ведь бегу еще и потому, что могу обогнать таким образом больше студентов, так выше вероятность встретить знакомых из других групп, встретить...

— Привет, — говорю я и не успеваю промчаться дальше.

Ответный «привет» чуть притормаживает меня.

— Ты куда так торопишься?

Это «почти что приятель» из _ее_ группы. Он почти что и _ее_ друг. Парень крепкий и с юмором. Но есть в нем что-то жестокое, цепкое, хищное. «Я тебе морду набью», — сказал он однажды, когда в коридоре девичьего общежития были танцы, а я долго не отпускал _ее_, и на попытки других кавалеров пригласить ее на танец решительно отвечал: «В другой раз, ребята. В другой раз!» Морду он мне, конечно, не набил. Шутка это была, шутка. А вот «почти что приятелем» почему-то стал. И в комнате нашей стал своим. И в столовой, если стоял впереди, призывно махал мне рукой, сообщая этим, что занял на меня очередь. И в конькобежную секцию зачем-то меня втянул, хотя сам вскоре оставил ее.

— Привычка, — отвечаю я.

— Надо избавляться от дурных привычек.

— Да что ж тут дурного? — Вот он уже втянул меня в глупый разговор. Вместо того, чтобы отшутиться, я начинаю на «полном серьезе» доказывать, что ходить быстро целесообразнее.

Я теперь иду медленно, но все же чуть быстрее других. В пятидесяти шагах идет _она_, но «почти что приятель» не позволяет мне ее догнать.

— Да не торопись ты, — увещевает он. — Успеем.

— Не привык так ходить.

— Привыкнешь, — обещает он. — А ее ты сегодня не узнаешь. Брюнетка она у нас сегодня. Ха-ха!

— Да? — В моем голосе не то вопрос, не то растерянность.

— Покрасилась. Но вообще-то ты не теряй времени зря, а то ведь мне это дело может и надоесть.

— Какое дело? — Вот ведь, только глупые фразы приходят мне в голову. Вернее, в голову-то приходят вроде бы и умные, а вот вслух я говорю сплошные глупости.

— А то самое дельце-то!

Да только я его уже не слушаю. Ишь ты... Покрасилась! Конечно, черный цвет волос ей больше идет. И не то, чтобы в душе я поощряю всякую там косметику и крашение а просто... просто она и должна была быть черной. Такой я себе ее представляю. Ведь думал, думал я, что ей еще надо, немного, чуть-чуть, чтобы стать настоящей принцессой. Вчера вот вечером за переводом английского вдруг и понял: к ее матовому белому цвету лица и пепельным глазам нужны черные волосы. А она словно почувствовала это.

Впрочем, «почти что приятель» может и пошутить. Но ведь он не мог знать мои мысли. Никто этого не мог знать. Да нет, все так и есть. _Она слушается_ меня. Другого слова я не могу подобрать. _Слушается_. И хотя встречаемся мы не очень часто, общие лекции не в счет, да и отношения наши вполне обычны между однокурсниками (потанцуем иногда, побродим по улицам или Университетской роще, да еще раза два мне удавалось проводить ее с факультетского вечера), несмотря на это, она меня _слушается_.

Это началось с самого первого дня, с первой лекции. И не лекции даже, а общего собрания, потому что наша студенческая жизнь началась с колхоза, с сельхозработ. Так вот. Я еще и свою группу-то как следует не знал. Аудитория амфитеатром, крутая, светлая. Через ряд сидит какая-то... Вот ведь чуть слово «пигалица» не вырвалось. Волосы какие-то линялые, прямые. Лица я еще не видел, но уже представлял: нос картошечкой, на щеках веснушки, рот большой, глаза белесые, веки без ресниц. Я так увлекся составлением ее портрета, что даже не слушал, что это там вещает декан о нашем предстоящем трудовом подвиге. Я хоть и горожанин, но еще в школе достаточно наездился на осенние сельхозработы. И ничего там непривычного или нового для меня не могло быть. Не знаю уж, как другим...