К причалу повыше притащил буксир сухогрузную баржу. Из щелей в берегу, из полуразрушенных пристанских складов, из оврага поспешили к барже женщины с чемоданами, узлами, сумками.

- Куда вы? - басил хрипловато усатый боцман на барже. - Посудина и без вас по самую шейку осела. Болванки тяжелые.

- На черта этот шурум-бурум нынче? - боевито закричала с пирса здоровая, гвардейского роста женщина. - Побросаем за борт, а сами - на тот бок. А?

- Тю, тю, голосистая уда лица! - откликнулся боцман. - Болванки и чушки на котлеты сгодятся. Натрескается высшая раса, утихомирится навеки. А ну давайте сгружать, заводишко проголодался.

- На бреши, печи пе пынче-завтра потухнут.

Чекмарев протолкался к бойкой коноводше.

- Познакомимся: я Чекмарев, а вы?

- Зови Веселухой.

- Так вот, Веселуха, ты, что ли, молодка, своим ветром загасишь печь?

- Была молодка, да отросла бородка.

Даже видавший виды Афанасий смутился, потому-то и попросил несколько сконфуженно помочь боцману Поликарпу Сазоповичу опростать посудину человек он добрый, отвезет на тот берег.

- Эй, Карп Сазаныч, сгрузим - возьмешь нас на тот бок? - спросила Веселуха, широко расставив ноги.

- Хоть на пляж, хоть в кусты, в холодок!

- Отхолодовничал, Карп Сазаныч, тебе на печку пора, лапу свою сосать, отбрехивалась, румянея зарей, Веселуха, на всякий случай примерочно оглядывая фигуру боцмана, и, решив, что мужичонко еще в мужской памяти, с похвалой закончила: - И пошутить нельзя с вашим братом, сразу на сурьез бабу клоните, озорники!

Длинная в два ряда цепь женщин вытянулась от баржи до сарайчика с настилом для машин. Пригибаясь, чуть приседая, тетешкали они железные болванки - тек металл на берег, оттягивая, казалось, выдергивая из плеч нежные руки.

Естественно, как разливается вода сначала по низине, обходя холмики, потом поднимается все выше, пока не уравняется, постепенно женщины менялись местами, подбирались пары - сильная со слабой, пока не втянулись.

Катя Михеева и Веселуха стояли на пару с самыми невтянутыми в работе. И обе они были надежно хороши крупной статью, ловкой валкостью.

Афанасий наказал командиру рабочего отряда Игнату не обнадеживать зазря женщин, а при первой возможности отвезти буксиром за реку, в крайнем случае на островок Насти но озеро, а там лодками переправляться.

Снисходительно посмотрел отец на Афанасия:

- Не осерчают женщины, если даже обмануть вынуждены будем. Они уж какой день разгружают баржи с разным добром, а махнуть за Волгу мало кому фартит. Да они понимают, Афанасий Игнатьпч. Ты бы велел выдать им винтовки. С оружием посмелее станут.

- Никакого оружия. Всех за Волгу. Эй, товарищ Михеева, подите-ка ко мне!

По голосу поняла Катя, что с Чекмаревым спорить сейчас нельзя. И все же, строптиво подчиняясь его указанию переправиться на левый берег вместе с женщинами, она попросила дозволения остаться тут, на правом берегу.

- Афанасий Игнатьевич, пожалуйста... очспь прошу...

тут один человек... Я не имею права.

"Ясно: Гопикпна пе может покинуть. Но я и его туда - рука в лубке, а он геройствует. Я не вижу особой производительности в драматических жестах руководителя", - думал Чекмарев.

- Михеева, пойдем на совещание на пароход. И ты, батя.

У обрывистого берега смутно белел старый пароходик - отслужил свой век, и его посадили кормой на отмель. Месяц из-за горы освещал только мачту.

Чекмаревы услыхали голоса людей, затаились в тени.

- На земле все познал, все пережил, а на том свете первым делом постараюсь память потерять годика на три хоть, забыть грамотность - я ведь слабость имею к чтению. Бывало, жена: опять за книжку! Дела тебе нетути?

Только и знаешь смену у клинкера да книжки... Забыть грамоту, а то еще заставят читать воспоминания о дойне...

вот она где у меня засела. Во мне столько свппца, что отравления боятся врачи. А чего боятся? Может, жщъ-то мне осталось малость, - говорил спокойный голос, как говорят о смерти мужики.

И вдруг с неожиданной пугающей строгостью:

- Стой! Кто?

- Чекмаревы, - отозвался Афанасий. А Игнат побалагурил:

- Не одни Чекмаревы, а с персидской царевной идут.

- Идите. Гоникин уже там сидит.

В каюте красного дерева, с зеркалами, с мягкими диванами, большим столом, собрались руководители местных предприятий. И хоть пароходику никогда больше не взбулгачить воду плицами, порядок на пем поддерживался прежний, только капитанское место запял Афанасий Чекмарев.

Гоникин устроился по левое плечо Игната, подтянул висевший через гаею ремепь, на котором покоилась загипсованная рука. Он был подавлен чувством неприязни к Афанасию. И все началось, думал он, с того, что усомнился однажды в зоркости его - все-таки во!ворил Рябинина в заводской коллектив, поставил командиром истребительного батальона. Говикин попытался было вернуться к свопм прежним, в меру недоверчивым, в меру лояльным отношениям с Афанасием, но, припомнив всю совместную работу с ним, он не нашел того, чего искал, - полного доверия. Что бы ни говорил и ни делал Афанасий, Гоникину казалось или промашливым или неискренним до такой степени, что испытывал временами к нему физическую враждебность. Несовместимость, думал он, как видно, не сегодня родилась, она существует издавна. Но мысль о несовместимости он изгнал, потому что она оправдывала Чскмарсва, уравнивая его с ним, Павлом Павловичем,T ведь могут не совмещаться хорошие, равноценные работники.

"Нас же с Афонькой размежевало что-то более глубокое, - думал Гоникин. - Правота не может быть многолика, одно у нее лицо. Одновременно двоим не может большая правота служить. Она за мной", - убеждал он самого себя. В чем же состояла эта правота, оп не знал доподлинно, привыкнув считать себя всегда правым.

- Афанасий Игнатьевич, сорок мужиков с моего завода на фронт... Кто же план будет выполнять? Кем заменить? - говорил директор судоремонтного заводика, вскинув на Чекмарева выпуклые, со стариковской слезой глаза.

- Девчонками из школы, кем же больше-то?

Говорила о военных заказах даже маленьким мастерским, о переправе за Волгу раненых (все чаще прибывали с фронта); о том, как бы выкосить травы на пойме Чувыч убрать хлеб в полях, - и все эти разговоры казались Гоникину хотя и важными, но очень уж приземленными, деляческими, к тому же всюду были недоделки, нехватки.

Удивляло, почему молчат о главном: о тяжелых боях в излучине Дона, о сроках войны: закончится ли она через полгодика...

Любое дело, думал Гоникип, ограничено и безгранично одновременно, как сама жизнь... А вот партийная работа так обширна, так неопределенна и определенна одновременно, что Чекмареву-то с его деловым складом практика не следовало бы браться за такое дело. Не на высоте он.

"Тут бы надо..." - но Гонпкин одернул свои помыслы, считая, что время не настало, оно где-то близко. Не застигло бы врасплох.

Боцман предложил ужин - уху.

- Рыбы мпого... глушат бомбы.

- Аж страшно, сколько осетра гибнет, - заговорили за столом, намазывая хлеб икрою.

"Да что же это с людьми? О какой рыбе речь, когда судьба страны решается... Затмение напало?" - думал Павел Гоникин. С невеселой решимостью он выпил рюмку водки. Горечь в сердце не рассосалась, опа как бы отмякла и оттого стала более едкой.

Усилием воли он уплотнял свою пока зыбкую мысль.

- Афоня слушается тебя? - спросил он Игната.

- Я не игумен, он пе монах. А что?

- Да так просто.

- Ну, так просто, может быть, и послушается.

- Ну, а если скажешь ему: мол, не переходи товпрпщу дорогу, не мути подругу его? Послушается?

- Знаешь, Павлик, тут, брат, такое дело - не зевай.

Или сокрушай соперника, или не зли его попусту. Попил?

Затевая разговор с Игнатом, Гопикин надеялся, что, дав кругаля, он выйдет на некую желанную тропу. Но старик не захотел плутать с ним - пе хватило воображения. А у Афанасия и того ниже полет.