- Нет, вы все знали заранее, но разыграли Павла Павловича, поиздевались...

"Как она задириста, одномерна", - думал Афанасий.

Вспомнилось ему: всегда кого-то убеждала, мобилизовывала, спорила с людьми с удивляющим Афапасня упрямством, очевидно возомнив себя этаким комсомольским совершенством. В язвительном тоне нравоучений прорывалась раздраженность созревшей невесты.

"Экий отродок в юбке, - думал Афанасий, слушая высокопарную, наивную трескотню Кати Михеевой. - И откуда у нее эта чиновничья святость? Живого места нет, вся в резолюциях".

Не выставляя причин, она отчаянно потребовала отпустить ее из райкома на любую другую работу.

Афанасий не любил, когда играли с ним в прятки.

- Объясни толком: почему решила уйти и какую работу подыскала? - сказал он. - Может быть, настроение испортилось?

Михеева заплакала.

- Ну, ну, что за беда? - жалостно сказал Афанасий.

- А ты разве не видишь?

Быстро провернул в памяти жизнь Михеевой, сокрушенно признался:

- Извини, не вижу, не понимаю, Катя. О чем ты?

С презрением к себе сказала, что неловко на комсомольской работе этакой... тетеке, - и развела руками.

И Афанасий, кажется, впервые с веселинкой удивился редкому сочетанию наивного девичьего лица и развитых сильных бедер и груди Кати. Внезапное открытие это смутило его до радостной растерянности. Плутая взглядом вокруг Кати, непривычно косноязычия:

- Наоборот, Катерина, это самое... авторитетнее... погодить надо...

- Да ты что, смеешься?

- Ладно, лето поработай, а там подумаем, - сказал он. - Не унывай, у тебя все впереди. У Павла Павловича - тоже все впереди.

- Отпустите меня на фронт.

- Подумаем. А куда племянников?

"Ну и яблоко... когда вызрела? Но меня на испуг не возьмешь этим чудом природы! Буду глядеть на тебя попрежнему, как будто ничего не произошло", - решительно зарекался Афанасий. Но не замечать тревожной зрелости Кати покуда не удавалось: открытие совершилось, и к прежним представлениям о Михеевой вернуться не мог Афанасий.

4

У каждой женщины есть своя добродетель, ею она гордится, в ней находит опору. И чем менее уверена женщина в своей женственности, тем неуязвимее ее добродетель, щитом прикрывающая ее от житейских невзгод. У Кати Михеевой такой добродетелью было ее девичество и любовь к детям своего брата Василия.

Вернувшись с работы, купала в корыте маленьких сыновей брата. Племянники называли ее мамой, а свою родную - Валей. Валя эта работала геологом по разведке газа, надолго отлучалась из дома. Сорокапятплетнего брата, шофера порта, по весне взяли в армию вместе с грузовой машиной во вновь комплектующуюся воинскую часть за Волгой. Навестив один раз детей, он с грустной радостью намекнул сестре, что свое она упустила: не вышла замуж до войны, а теперь, видно, суждено ей жить при нем до той поры, когда разборчивость возьмет верх над всеми иными чувствами. Молодые воюют, а для забронированных умельцев-парней она слишком бабнста. За вдовца же резон ли выходить? Ему казалось, что посторонние вряд ли оценят ее душу, ум, проявляющийся при чужих поверхностно, задиристо, одномерно.

"Зачем нанимать какую-нибудь старушонку-бобылку, когда есть своя родная сестра, сильная, работящая. И ей с нами веселее" - так, казалось Кате, думал брат.

Порывистая нежность к детям вошла в привычку Кати как и самоутешение, будто люди уважают ее за "порядочное поведение", а заживи она, как живут все женщины, и люди охладеют к ней. Этого она не перенесла бы.

Между тем тоска по неизведанному материнству была временами сильна до сновидений: Катя видела себя во сне кормящей своего ребенка нежно, с ноющей отрадой в груди.

Но жизнь ее шла no-прежнему затаенно-горько, хотя одиночество воспринималось ею за образец чистоты и даже счастья.

Прошлым летом, в канун войны, искупавшись, задрэмала за кустами на песке и вдруг почувствовала за спиной тень. Села, моргая длинными ресницами.

Молодой, в трусах, загорелый мужчина перекрестил свой высокий лоб с налипшими белыми волосами.

- Ну и красота! - раздумчиво сказал он.

Катя вскочила, осыпая песок со своих бедер.

- Да вы в уме? Первый раз, что ли, видите девупшу?

Нашли тоже красоту...

- Да что за девушки пошли! Скажешь правду - не верят. - Потоптался на песке, покручивая темные усы.- - Мне уйти? Так я понял. - Басовитый голос был покорным.

Катя улыбнулась полными, зноем схваченными губами, зашла в воду, сомкнув на затылке руки. Легко плавал он вокруг нее, смуглые широкие плечи блестели над водой под солнцем.

Неделю спустя Гоникин стал работать в райкоме, в Катя виделась с ним часто.

Последнее время ее личная жизнь стала казаться на жизнью, а унылой обязанностью. Почерствела сердцем к племянникам...

Ожидая в гости Павла Гоникина, завила волосы, надзла светлое с вырезом платье, оттенявшее здоровый загар лица и статных плеч.

Гоннкин пришел в условленный срок минута в минуту.

Оглядев комнатку, он положил на столик рядом с чаизцком, укрытым сарафанистой куклой-матрешкой, леденцы, сел в кресло и стал стучать каблуком по полу.

Катя сидела напротив, по-бабьи подперла рукой тугую румяную щеку и как-то иносказательно пожаловалась, что трудно жить - не везет. Наградой за безотказную работу было и будет нарекание: слаба воспитательная работа с молодежью. На фронт бы уйти, да пока не берут, обком возражает.

Гоникин взял ее за обе руки.

- Катя, мы не должны ждать похвалы. Партийная и комсомольская работа практически границ не имеет: за все в ответе. Вот я, говоря между нами, даже рад, что в исполком посадили. Посмотрим, как почувствует себя Афоня.

Катя высвободила свои руки, налившиеся жаром.

Гоникин набил трубку. Сумерки стушевали сухие черты его лица, помолодив и смягчив.

Катя говорила тихо; до войны думала - а вдруг да и пройдет молодость вот так: днем работа в райкоме, вечером ухаживай за племянниками. А как теперь жить - гадать трудно.

- Катюша, милая девочка, прекрасная душа...

- Какая там прекрасная?! Эгоистка я. Жаловалась на племяшей, а ведь люблю их. И как онп вознаграждают меня радостью за мою заботу! Павел Павлович: прости мне мою слабость...

- Да что ты?! - Гонпкин порывисто встал. - Тебе нужна своя семья, забота о самом близком тебе человеке. - Он зашагал было по комнате, но комната была мала, и он остановился перед Катей, скрестив на груди руки. Я не понимаю Афанасия, - продолжал он, воодушевляясь. - Не понимаю, хоть убей: жпть рядом с такой дивчиной и не...

- Не надо! - почти в голос крикнула Катя. - Павел Павлович, ты не знаешь этого странного человека.

- Да какая же он загадка? Упрощенная психика - не больше.

- Не знаю, может, и таков. Но с ним неловко, если не сказать, тяжело с ним.

- Да? Извини, Катя, а со мной?

- Ты же видишь, с тобой я откровенна без усилия над собой...

- Спасибо...

В коридоре - грузные шаги, кто-то тяжело и нетерпеливо надавил на дверь.

Катя повернула ключ (закрывалась от племянников), и дверь отошла. В зазор просочился электрический свет, рассек комнату надвое. Катя задернула окно черной шторой, включила настольную лампу.

Гонпкин отступил к книжной полочке, надвинул на брови фуражку военного образца.

На пороге, засучпв рукава гимнастерки выше локтей, в армейских брюках и сапогах, стоял солдат лет за сорок с устрашающими мускулами рук и шеи.

- Братка Вася! - Катя плавным движением обняла его. - Познакомьтесь это Павел Павлович, председатель райисполкома.

По-бычьи угнув стриженую голову, Василий дерзко взглянул на Гоникина, едва кивнув на его поклон.

- Сестренка, я всего на часик... Дети спят?

- Спят. Да что так торопишься?

- Спешим туда! Приедет Валька, передай ей мой поклон...

- Ну а как там-то, куда спешите? - спросил Гоникин.

- Не видал, не знаю, - не вдруг отозвался Василий, Гоникин простился и вышел.