Высокие гости обычно восседали посередине зала, где свет был не так ярок, звуки цитры не так громки, а благоухание кадильниц не так едко; гости попроще занимали места похуже, у стен; совсем бедные сюда и вовсе не заходили, ибо таверна «Слезы бедняжки Манхи» в Аграпуре считалась одной из самых дорогих: обычная кружка пива стоила тут в два раза дороже, чем в любом другом кабаке города, а кусок жареной говядины – пусть и обсыпанный всякого рода специями – тянул едва ли не на целого быка.

Кумбар любил бывать здесь. Деньги у него не переводились с тех самых пор, как Илдиз Туранский произвел его в Главные Советники, да и не жалел он денег на удовольствия. Правда, удовольствия эти в последнее время стали несколько однобоки: полдюжины бутылей хорошего вина, добрая беседа со старыми приятелями и воспоминания о былых подвигах вслух – женщин он не то что обнимать, а и видеть теперь не мог, отчего чувствовал себя как смертельно больной человек.

Пышные девицы таверны напрасно касались его горячими бедрами, проходя мимо стола – Кумбар так недвусмысленно морщился от этих знаков внимания, что в конце концов люди стали поговаривать о том, что старый солдат, по всей видимости, нашел утешение в каком-нибудь юном молодце. И в самом деле, не мог же нормальный мужчина громко рыгать от ужаса при виде направляющейся к нему красотки! Нет, толковали между собой постоянные гости таверны, наверняка Кумбар Простак заболел неведомой болезнью и скоро покинет этот мир, переселится на Серые Равнины и там уже будет рассказывать о своих подвигах древним демонам.

Сам Кумбар думал о себе точно так же. Воображение рисовало ему страшные картины совокупления с женщиной, и холодный пот бисером выступал на его красных щеках. Он стал плаксив, раздражителен; старые приятели перестали понимать его шутки, прежде такие тонкие и остроумные; придворная сволочь шепталась за его спиной, предвкушая скорое падение фаворита; в довершение ко всем несчастьям у него начали дрожать руки. Сайгад понимал, что положение сие если не безнадежно, то уж точно отчаянно.

Осложнялось оно тем, что Илдиз явно терял к нему интерес, все больше увлекаясь беседами с цирюльником Гухулом – врагом Кумбара и его коллегой по Собранию Советников. Тот был умен и весел почти как сам сайгад, но обаяния в нем не хватало, и прежде обстоятельство это помогало Кумбару удерживать владыку на своей стороне.

Теперь все было иначе. Хитрая ухмылка Гухула стала привлекать повелителя так же, как раньше привлекал его негромкий заразительный смех Простака. Да, следовало признать: позиции старого солдата пошатнулись; слава его дала трещину, и преизрядную; а здоровье – физическое ли, душевное ли – не позволяло снова сесть за козлы и править Тураном, править почти единолично, как было прежде…

Мрачные мысли, одолевавшие сайгада теперь ежедневно и еженощно, туманили его голову и сейчас, за маленьким круглым столиком красного дерева посередине зала. Опустошив уже две с половиной бутыли дорогого, привезенного из далекого Аргоса белого вина, Кумбар, нахмурив выцветшие редкие брови, завороженно смотрел на крошечную винную каплю, сползающую по крутому боку серебряной чаши.

В ней видел он свое отражение, уменьшенное стократ, и ничего привлекательного в этой физиономии не находил. Мысли его разбредались, путались; то одно, то другое приходило вдруг в голову, но все неизменно печальное – иного, казалось ему, уже не дано. Если бы в таверне не было так шумно, а соседи сайгада сидели бы к нему поближе, они сумели бы расслышать то, что бормотал он себе под нос, а расслышав, решили б, что старый солдат несомненно ли шился разума, ибо нес несусветную – для постороннего и непосвященного – околесицу. «Из дюжины шесть… Из дюжины шесть? Как? Они одинаковые… Я не знаю, кто недостоин… И кто достоин… Из дюжины шесть!»

– Из какой дюжины? – Низкий, чуть хрипловатый голос, такой глубокий, что сердце сайгада ухнуло к самым пяткам при первых же его звуках, раздался вдруг за его спиной.

Он оглянулся, облегченно вздохнул. За его плечом стоял огромный парень лет двадцати с лишком, атлетического сложения, с длинными черными волосами почти до лопаток, суровым лицом и синими глазами уроженца Севера.

– Какой такой «дюжины шесть»? – с интересом по вторил он, бесцеремонно усаживаясь за столик Простака.

– Выпей вина, Конан, – кисло улыбнувшись, выдавил Кумбар, подвигая парню початую бутыль. – Отличное вино… аргосское…

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Ах, ты об этом… – вяло протянул сайгад. – Дюжи на – это значит двенадцать. Понимаешь? Двенадцать кружек пива есть дюжина, и двенадцать солдат тоже есть дюжина… А полдюжины – значит, шесть. Шесть мечей есть полдюжины, и шесть жеребцов тоже есть полдюжины, и даже шесть сочных кусков барашка есть полдюжины, и ни куском меньше… – заунывным голосом вещал Кумбар, не замечая удивленного взгляда соседа. – Ну и, ясно, ни куском больше… А если, к примеру, взять трех жеребят, то это будет…

Он вдруг словно опомнился, смущенно взглянул на парня и неуклюже попытался реабилитироваться.

– Какая дюжина, Конан?

– Клянусь Кромом, ты заболел, сайгад, – бодро объявил северянин то, о чем все только думали, но сказать открыто не решались. – Ты хмур, бледен и глуп. Прежде я не видал тебя таким. У нас в Киммерии это называли «поцелуем мертвого кургана», понял? Хр-рм-м… Хорошее вино…

Он в несколько глотков осушил бутыль и взял другую. Похоже, состояние сайгада не слишком волновало его: чем-то очень довольный, парень выхлебал еще полбутыли и только тогда соизволил обратить внимание на понурого Кумбара.

– А что, толстый, правду говорят, что ты у Илдиза в приятелях ходишь?

– Я не толстый, – впервые проявил живое чувство сайгад. – В боях окрепло мое тело, в боях мои руки…

– Тьфу! – раздраженно сплюнул Конан на чисто вымытый деревянный пол зала. – Да ты и впрямь рехнулся. Не могу слышать, когда воин ноет словно девица! Ну-ка, выкладывай, о какой это дюжине ты тут пел!

И тогда сайгад решился. Быстрым шепотом он поведал киммерийцу всю историю своей грядущей уже опалы, особенно упирая на то, что все красавицы хороши безумно и выбрать из дюжины необходимую шестерку никак нельзя. Вздрагивая всем телом, он живописал Конану прелести девушек, их ум, скромность и изящество; он даже изобразил их голоса, перепугав своим визгом ближайших соседей до полусмерти; вскочив, весьма художественно показал гнев Светлейшего и собственное отчаяние. Наконец Кумбар выдохся, сел, вопросительно посмотрел на парня.

– М-да-а… – задумчиво покачал головой Конан. – Влип ты в историю, приятель. Недаром говорят наши старики: «Чем выше заберешься, тем дольше будешь падать». А от себя добавлю – и тем больнее ударишься…

– Не болтай же, Конан! – взмолился сайгад, чувствуя, что слезы вот-вот польются из глаз, как это частенько случалось в последнее время. – Придумай лучше, что мне делать? Слыхал я, что ты в Аграпуре недавно, но успел многое… За такого наемника, как ты, варвар, я б десятка парней не пожалел…

– Не болтай зря, – остановил его киммериец. – Дело твое пустое, и помочь тебе я могу. Но прежде ты должен исполнить одно мое условие…

– Какое? – Кумбар выпучил глаза и насколько мог вытянул короткую бычью шею. – Проси что хочешь, варвар. Я на все согласен! На все!

Ухмыляясь, Конан посмотрел на возбужденного сайгада.

– На все? Что ж… Вот мое условие: кликни-ка во-он ту красотку, да отведи ее наверх… Сам знаешь, куда… И зачем…

– Ты… Ты что? – задохнулся от возмущения Кумбар. – Я же сказал тебе – в последнее время у меня с этим ничего не выходит…

– И смотри мне! Чтоб девица потом не жаловалась!

Конан расхохотался, не обращая ровно никакого внимания на пылающие щеки сайгада и струящиеся из тусклых глаз слезы – старый солдат все же не смог удержаться и заплакал, в душе проклиная себя за эту слабость, – открыл новую бутыль и прильнул к ней губами, с наслаждением глотая терпкий напиток. Кумбар обреченно вздохнул.

Он знал варвара без малого пять лун, знал, что ему можно довериться и что каждый парень из туранского войска мечтает стать его куншаком – другом, что женщин тянет к этому синеглазому великану словно мух к варенью из бананов; сам же сайгад давно не чувствовал под ногами опоры – с того дня, как Илдиз назначил его экзаменатором для девиц – и давно жаждал разделить свое горе с надежным человеком.