— Владимир Александрович просил зайти, как придете.

Редактор «Знамени» монотонно расхаживал по кабинету; это не значило вовсе, что он нервничал, — Владимир Кузичев вообще любил разгуливать по кабинету: сидящий без воздуха и прогулок, он разминался, гуляя по ковровой дорожке.

— Садитесь, Никита Борисович! Есть разговор.

Собственно, неизвестно, что произошло бы с Никитой Вагановым, если бы редактор Кузичев обдуманно и ловко не начал борьбу с директором комбината Пермитиным. Пермитин надоел, он сидел в печенках, он мешал области работать и жить, а область была типично сибирской, лесной, и газета «Знамя» писала преимущественно о лесной промышленности, не зная, как угодить самодуру Пермитину: хвалишь — захваливаешь, критикуешь — мажешь дегтем. Бог знает, чего хотел от газеты невежественный директор комбината, и терпение Кузичева в один прекрасный день и час лопнуло. Сейчас он сказал:

— Пермитин хочет выставить статью о Майорове на бюро обкома, понимаете, а? Каково, а?

Никита Ваганов спросил:

— На каких же основаниях?

Кузичев улыбнулся.

— Вы льстите Пермитину.

Редактора следовало понимать просто: для Пермитина основания не существовали, для него ничего не существовало, кроме собственной ярости, ярости быка, увидевшего красную тряпку. Он на бюро обкома партии впервые потерпит поражение, впервые кресло под ним пошатнется и заскрипит; этого и хотел, этого и добивался редактор «Знамени» Владимир Кузичев — человек хороший.

— Я думаю, что на заседание бюро обкома нужно пойти и вам, Никита Борисович. Я уже договорился.

— И когда это произойдет?

— Через неделю, в среду! Пермитин оперативен. Начало в девятнадцать ноль-ноль… И вот что, Никита Борисович, давайте-ка еще раз пройдемся по статье. Возможно, вам не только придется отвечать на вопросы, но и держать при себе за-щи-ти-тельную речь. Минуты на три. Понимаете? Написать надо коротенько.

— Угу.

Кузичев сел, взял газету со статьей, молча — это заняло много времени — в сто пятый раз перечитал ее и уж после этого с ухмылкой сказал:

— Бронированная статья, непробиваемая!

Восторженное отношение редактора Кузичева к спецкору пугало Никиту Ваганова, как только он представлял лицо Кузичева, недоуменно переспрашивающего: «Вы хотите уйти из нашей газеты?»

— И все-таки пройдемся по статье, Никита Борисович. Есть одно уязвимое место. Вы пишете, что в конце апреля Майоров работал методом штурмовщины, бросил на лесосеку даже конторских служащих, но вы-то знаете, что десять дней Майоров бюллетенил. Так?

— Так, Владимир Александрович, но имя Майорова в мартовских-апрельских событиях и не упоминается. Плох тот руководитель, которого нельзя заменить.

— Совершенно правильно! Но мы с вами понимаем, а он… Слушайте, я порю дичь! Вы правы: козырь заменимости у нас в кармане!.. Поехали дальше. Как мы ответим на обвинения по тону и содержанию последнего абзаца, где читаем: «Есть руководители и руководители, есть выполнение и выполнение — неужели товарищ Майоров не чувствует разницы? Или былая слава зашорила ему глаза? Кстати, руководству комбината надо разобраться, как все-таки был выполнен годовой план отстающим предприятием». Я хотел это выбросить еще в гранке, но… пожалел.

Они сейчас, когда Кузичев понял, что Ваганов все знает, были сообщниками, заговорщиками, они одинаково не любили Пермитина, не хотели, чтобы такой человек возглавлял лесное дело в Сибирской области, они боролись с невежеством, волюнтаризмом, диктатом, произволом — бог им в помощь. Моментов дружеского отношения редактора к специальному корреспонденту в практике было много, но, пожалуй, сегодняшний день был наивысшей точкой сближения таких разных людей, как Кузичев и Ваганов. Они и дальше пойдут рука об руку в борьбе с Пермитиным, который, естественно, легко пасть не захочет.

— Не надо отказываться от последнего абзаца! — насмешливо сказал Никита Ваганов. — Вы меня за дурачка считаете, Владимир Александрович, если думаете, что у меня нет в заначке факта.

— Какого факта?

— О зазнайстве Майорова.

— Ах, вот как! Расскажите.

Никита Ваганов зачем-то наморщил лоб, подумал и сказал:

— На февральской планерке Майоров заявил: «Нам все простят — мы неприкасаемые!»

— Он так и сказал?

— Так и сказал, дурачок! Его предупредил главный технолог о неподготовленности лесосек, главный механик настаивал на необходимости профилактики, начальник производственного отдела говорил о лесовозной дороге, а он, дурачок: «Мы — неприкасаемые!»

Редактор Кузичев потирал руку об руку.

— Кто вам об этом рассказал?

— Вы лучше спросите, кто мне об этом не рассказывал? Майоров зарвался, что там говорить. Молодой! Неопытный!

Владимир Яковлевич Майоров не был близким другом Пермитина, он «не носил за ним горшок», как это делали директора некоторых сплавконтор. Володька Майоров, с которым Никита Ваганов игрывал в преферанс, жил широко и независимо, но вот Арсентий Васильевич Пермитин барской прихотью любил Майорова, покровительствовал ему, считал своим поклонником — тем хуже для Пермитина.

— Нет, вы определенно молодец, Никита! — искренне восхитился редактор Кузичев. — Вам палец нельзя класть в рот.

— Спасибо!.. Знаете, Владимир Александрович, а ведь у меня есть и еще факты по последнему абзацу.

Кузичев предостерегающе поморщился:

— Нэ трэба больше сегодня фактов, Никита! «Мы — неприкасаемые!» — этого вполне достаточно… Как очерк о Клавдии Манолиной?

— Готов. Но я его не буду сдавать в секретариат.

— Это почему, Никита Борисович?

— Устал от Бубенцовой. Я на нее трачу больше сил, чем на сам очерк, Владимир Александрович. Морщится, кривится, придирается к каждой запятой, не выпускает из рук красный карандаш. А я не люблю красный карандаш! Вот вы работаете простым карандашом! — Никита Ваганов замолк, усмехнулся, вдруг стал серьезным. — Ваш карандаш при случае можно и подтереть резиночкой, а от ее карандаша нет спасения — протрешь бумагу до дыр. Короче, не отдам очерк в секретариат! Он слишком трудно мне достался. Пардон! Мерси! Спасибо!

Никита Ваганов не упустил случая для осуществления давнишней мечты о привилегии сдавать материалы в набор без секретариата: естественное стремление для такого журналиста, как талантливый и работоспособный Никита Ваганов. Пока редактор молчал, сосредоточенно разглядывая шариковую ручку, Никита Ваганов повторил:

— Лучше сожгу очерк о Клавдии Манолиной, чем отдам Бубенцовой на издевку и поругание. Терпенье лопнуло.

Редактор Кузичев рассеянно ответил:

— Сдавайте сами очерки в набор, Никита! — И вдруг воодушевился: — Вообще я вас отделяю от секретариата. Теперь вы спецкор не при секретариате, а при ре-дак-тора-те! — Он вызвал к жизни секретаршу Нину Петровну. — Товарищ Мишукова, записывайте.

Пока редактор Кузичев диктовал приказ по редакции, Никита Ваганов думал не о бюро обкома партии, а о Нике, своей будущей жене Нике, и Нелли Озеровой. Какие они все-таки разные, абсолютно разные! Сейчас Ника Астангова была обеспокоена состоянием здоровья отца, тревожилась и переживала, не подозревая, что объясняется все просто: отец замешан в афере с утопом леса. Что касается Нелли Озеровой, то она процветала после того, как Никита Ваганов написал за нее очерк, хороший и даже чуточку невагановский, чтобы не заметили. В редакции, понятно, руку Ваганова два-три человека знали, но на летучке Нелли Озерову хвалили напропалую, возносили до небес за наконец-то прорезавшийся божий дар изображать и отображать.

… Впоследствии, когда Нелли Озерова станет работать в газете «Заря», Никита Ваганов за любовницу очерки писать не будет — не оттого, что пожалеет время, а потому, что Нелли Озерова за годы адского труда наловчится делать удобоваримые вещи. Бесталанная, но умная, она овладеет всей системой газетных штампов, мало того, будет использовать их умело, чисто, так, что комар носа не подточит. У нее будут две-три истинные, неподдельные удачи, которые и позволят впоследствии редактору «Зари» Ваганову сделать ее редактором отдела писем, но не членом редколлегии. Он этого не допустит…