Леора после ужина отвела Мартина в сторону.

— Дорогой, ты еще в силах терпеть? Мы, как только можно будет, заживем своим домом. Или дать тягу теперь же?

— Ничего! Стерплю.

— Гм!.. Может быть. Дорогой, когда станешь бить Берта, будь осторожней — не угоди на виселицу.

Мартин вышел на парадное крыльцо. Он решил посмотреть комнаты за редакцией «Орла». Он не выдержал бы еще недели без надежного убежища от Берта. Невозможно было ждать, когда Норбломы решатся на переезд, хотя они выросли для него в грозную и вечную силу, чья враждебность должна была неминуемо его сокрушить; в чудовищных богов, витающих над Уитсильванией, которая стала единственным мыслимым миром.

В печальном вечернем свете он увидел, что по дощатому тротуару шагает человек и нерешительно на него поглядывает. Это был некто Вайс, русский еврей, известный в поселке под именем «Вайс-поляк». В своем домишке у полотна железной дороги он продавал акции серебряных рудников и автомобильных заводов, покупал и продавал земельные участки и лошадей и шкурки ондатры. Он окликнул Мартина:

— Это вы, док?

— Угу!

Мартин радостно насторожился: пациент!

— Послушайте, не пройдетесь ли вы со мной немного? Я хотел с вами кое о чем поговорить. Или, может, зашли бы ко мне. Мы бы с вами пососали новые сигары, которые я недавно получил.

Вайс сделал ударение на слове «сигары». В Северной Дакоте, как и в Могалисе, теоретически действовал сухой закон.

Мартин охотно согласился. Он так долго вел трезвую жизнь труженика!

Дом Вайса, одноэтажная, неплохо построенная хибарка, стоял в полуквартале от Главной улицы, и только полотно железной дороги отделяло его от широких пшеничных полей. Стены были обшиты сосной, запах которой приятно перебивал застоявшийся запах трубочного табака, Вайс подмигнул — он принадлежал к породе не заслуживающих доверия заговорщиков, — и сказал шепотком:

— Полагаю, вы не возразите против глотка первоклассной кентуккийской?

— Особенно возражать не стану.

Вайс опустил жиденькие шторы и, открыв покоробленную дверцу письменного стола, извлек бутылку, к которой они поочередно прикладывались, отирая горлышко ладонью. Потом Вайс отрывисто заговорил:

— Вот что, док. Вы не похожи на здешних пентюхов; вы поймете, что человек иногда, сам того не желая, может впутаться в грязное дело. Короче говоря, я, кажется, продал слишком много серебряных акций, народна меня ополчится. Мне пора сматывать удочки… черт подери… а ведь я надеялся, что на этот раз два-три года поживу спокойно, на одном месте. Так вот: вам, я слышал, нужен кабинет. Мой дом подойдет вам как нельзя лучше. Верно вам говорю! Кроме этой, сзади есть еще две комнаты. Я вам сдам его с мебелью, со всею утварью за пятнадцать долларов в месяц, если вы уплатите мне за год вперед. Будьте спокойны, подвоха нет. Ваш шурин знает, дом, в самом деле, мой.

Мартин старался принять самый деловой тон. Разве он не молодой врач, который скоро начнет откладывать деньги на текущий счет — один из самых почтенных жителей Уитсильвании? Он вернулся домой, и в гостиной при свете лампы (стеклянный абажур с зелеными ромашками на розовом фоне) Тозеры настороженно слушали, а Берт подался вперед всем туловищем и раскрыл рот.

— Что на год, это не страшно. Не в том загвоздка, — сказал он.

— Конечно, загвоздка не в этом! Пойти против Норбломов, теперь, когда они уже почти решились сдать вам свою квартиру! Оставить меня в дураках после всех моих хлопот! — стонал мистер Тозер.

Судили и рядили почти до десяти часов, но Мартин остался непреклонен, и на следующий день он снял хибарку Вайса.

Впервые в жизни у него была собственная квартира, целиком его собственная, его и Леорина.

Гордый собственник, он видел в этой халупе княжеский дворец, и каждый булыжник и травинка и щеколда были необычайны и милы. В час заката Мартин сидел на заднем крыльце (очень занятный и еще довольно прочный ящик из-под мыла), и от пылающего горизонта, через узкую ленту железной дороги, катилась к его ногам открытая степь. Вдруг встала рядом с ним Леора, обвила рукою его шею, и Мартин восславил все величие их будущего.

— Знаешь, что я нашел на кухне? Роскошный старый коловорот, чуть-чуть только заржавленный; я могу взять ящик и сделать штатив для пробирок… свой собственный!

Не позволяя себе ни одного кощунственного замечания о «медицинском торгашестве», какими он, бывало, изводил Дигамму Пи, Мартин изучал каталог Акционерного Общества Оборудования Врачебных Кабинетов «Новая Идея», Джерси-Сити. Великолепная книга. На глянцевитой зеленой обложке черным и красным даны портреты: председатель правления — круглолицый остряк, искренний друг всех молодых врачей; директор — ученый с изможденным лицом, несомненно отдающий все свои многотрудные дни и ночи прогрессу науки; и заместитель председателя — бывший учитель Мартина, д-р Роско Гик — живой, в очках, ультрасовременный. Сверх того обложка на поразительно тесном пространстве вмещала изрядное количество поэтической прозы и нижеследующее заманчивое обещание:

Сверху, в рамке из ионических капителей и лавровых венков, красовался вызов:

На обороте обложка, хоть и не столь великолепно расцвеченная красным и зеленым, была не менее упоительна. На ней изображены были биндельдорфский набор инструментов для удаления миндалин и электрические лечебные аппараты, а рядом воззвание:

Этой патетической поэзии Мартин не уделил внимания, потому что был о поэзии такого же мнения, как об электрических кабинетах, но он с волнением выписал стальной штатив, стерилизатор, колбы, пробирки и крытое белой эмалевой краской сооружение с восхитительными рычажками и колесиками, которое превращалось из кресла в операционный стол. Он повздыхал над фотографией центрифуги, а Леора восхищалась изумительным гарнитуром для приемной: «Диван и шесть кресел под черный дуб, обитые настоящей новобарселонской искусственной кожей, придадут вашему кабинету тон и стиль, отличающие кабинет каждого видного нью-йоркского специалиста».