Потом генерал повел их в комнату смеха, и они, издевательски отражаясь то в тех, то в других кривых зеркалах, все шагали и шагали под уклон по замысловатому лабиринту, поканаконец зеркалане исчезли мало-помалу со ставших цементированными и сырыми стен, и уже в многочисленных коридорных коленах все чаще стали попадаться солдаты и офицеры, одетые по форме, и, приветствуя неожиданных гостей, вытягивались с такими невозмутимо-приветливыми рожами, что мерцающая в распахе генераловой курточки люминесцентная надпись приобреталасмысл комментария к происходящему.

Самакнопочкабылаогромной красного цветакнопищею, напоминающей грибок для штопки носков. Мэри виделаее раз сто, Никитаже стоял завороженный, не отрывая очей. Что? вот так вот просто нажать -- и все? словно бы спрашивал выразительный его взгляд, и генерал ответил: ничего, пацан, не боись! Не идиоты! Тут знаешь, пацан, какая механикахитрая?! Чтобы этасработала, кивнул накнопочку, надо предварительно еще пять нажать: в Генштабе, в Кремле, наСтарой площади и еще в двух местах. Но про те места, пацан, знать тебе не положено, дая, честно, и сам про них ни херане знаю. Ав-то-бло-ки-ро-воч-ка!

Никита, словно в трансе каком, словно под гипнозом, лунатик словно, потянулся кнопочке нажать-попробовать, но генерал, хоть и пьяненький, среагировал нараз, остановил, спокойно, пацан, спокойно! У нас тут наднях паратранзисторов импортных вылетела, заменить не начто, так ребятапоканапрямую проводаскрутили. Нажмешь ненароком -- и бах! и, сообщнически подмигнув Мэри, генерал ударил вприсядку, подпевая намеренно тоненьким, под бабу, голоском: с небазвездочкаупала= прямо милому в штаны. = Что б угодно оторвала, = лишь бы не было войны! Дежурящий у пультаполковник невозмутимо наблюдал заперипетиями сцены.

Мэри, считающая отца, несмотря напривычку его гаерничать, человеком, вообще говоря, серьезным, насчет напрямую скрутили ему не поверила, сочлазашутку и довольно забавную, но теперь, когдавспоминаласобытия пьяной той ночи, шуткаэта, услышанная как бы ушами Никиты, показалась Мэри ужасно грубой, бездарной, солдатскою. Тоже совсем не смешною в данном контексте показалась и висящая над кнопкою эстонская картинка, которую Мэри в свое время привезлаиз Таллинаи, гордая своим чувством юмора, подарилаотцу, атот, принимая игру, повесил именно здесь. Картинкаизображалапульт управления: четыре телеэкранас ракетами наизготовку, кнопочки "Start" под каждым из них, аперед пультом сидят четверо дегенеративного видазлобных амбалов и потому только не нажимают накнопочки, что одеты в смирительные рубахи, рукавакоторых перевязаны тугими двойными узлами заспинками кресел. И один из рукавов грызет маленькая мышка: лишь тонкая ниточкаи осталась. Минут напять работы.

Нет, были, были у Никиты основания хлопнуть дверью и уйти от Мэри, сунув десятку запроезд, самаонавиновата, что затащилаего нажуткие, накошмарные, нацирковые эти смотрины; тем ведь смотрины и нехороши, что не только наизбранникасмотрит родня -- избранник и сам, увы, не без глаз! -- и вот, три дня промучившись, не решаясь звонить, поехалаМэри наЯузу, чтобы встретить Никиту после работы и попытаться извиниться перед ним, объяснить ему, рассказать про отца, какой он добрый, хороший, прою Мэри саматолком не знала, чт будет говорить Никите, -- надеялась: чувство раскаяния, вины, с которыми ходилапоследние дни, наложило нанее отпечаток, эдакую благородную патину, которая не может же остаться незамеченною, не тронуть возлюбленного и, как знать! -- вдруг окажется, что не окончательно рухнулатасамая постройка, терпеливо собранная из разрозненных кирпичиковю

Руки и ноги уже не дрожали, сердце колотилось не так бешено, -- Мэри повернулаключик -- заурчал двигатель -- и потихоньку тронулась со стоянки у библиотеки иностранной литературы, тронулась и тут же притормозила, поджидая момент, когдаможно будет вклиниться в бесконечную вереницу военных грузовиков, текущую от "Иллюзиона" нанабережную реки Яузы. 4 Хотя по Москве бегает достаточно "Волг" ядовито-васильковой окраски, Никита, все еще не отошедший от окна, в тупом оцепенении оглядывающий и так до дырки просмотренные окрестности, печенкой почуял, что "Волга", которая сталау подъезда, -- "Волга" обернибесовская, и действительно: из приоткрывшейся левой передней дверцы показалась рыжая головаМашки-какашки. Это уже был полный привет: если генералу затри прошедшие дня не достали обещанный "Мустанг", машкино появление наотцовской машине могло означать только одно: генерал сегодня набоевом посту! То есть, цепочкавыстраивалась такая: неожиданный приступ с Малофеевым открывает Трупцу МладенцаМалого дорогу к студии прямого эфира -- накнопочке сидит любитель американского радио -- проводки скручены в обход блокировки.

Заверещал внутренний телефон: Машка-какашкадошла, стало быть, до бюро пропусков. Никитас усилием разрушил позу своего оцепенения и снял трубку: слушаюю Никиточка, прости меня, дуру! Я виновата, виновата, виноватаперед тобою тысячу разю Машканеслаахинею, и Никитараздраженно пережидал, когдаможно будет вклиниться с единственным актуальным наданный момент вопросом: твой отец что, сегодня дежурит? Да, недоуменно ответилаМэри, сбитая с нежно-покаянной волны. Дежурит и в ночь? И в ночь. Подожди меня, я сейчас спущусь. Он же прекрасно знает, что отец нашим встречам не помеха, пожалаМэри плечами в тревожном недоумении.

Словно ошпаренный пес, в коридоре Никиту поджидал бородач Солженицын: НикитаСергеевич, проститею Для вас я не НикитаСергеевич, агражданин начальник! -- Никитаимел к Солженицыну некоторое, несколько, правда, гадливое сочувствие и обычно не позволял себе подобных обижающих резкостей, но это проклятое имя-отчество, показавшееся раздраженному Никите произнесенным со значением, с издевочкою, вывело из себя: только, пожалуйста, короче, я спешу. Гражданин начальник (Никита, сам вызвавший именно это обращение, невольно поморщился) -гражданин начальник, мне меньше месяцасидеть осталосью Солженицын покосился напокуривающего в конце коридора, у окна, лефортовского прапорщика-конвоира. А если вы подадите рапорт -- меня отправят в лагерь и неизвестно насколькою Могу оттудаи вообще не вернутьсяю

Яузский Солженицын (настоящую фамилию его Никитане помнил, да, кажется, и не знал никогда) был диссидентом, двас лишним годаназад арестованным по семидесятой заизготовление и распространение циклахвалебных статей о творчестве Солженицынавермонтского, под следствием потек и потому получил пять вместо семи и предложение, что срок будет переполовинен, если Солженицын вместо лагеря останется наобслуге в тюрьме. Диссидент согласился, полагая, что обслуга -- это убирать двор, чистить картошку, менять проводку и прочее -однако, ему готовили иную судьбу: трижды в неделю ездить под конвоем из Лефортово в здание наЯузе и имитировать там стиль и голос любимого своего писателя, то есть сочинять занего отрывки из новых книг, всяческие статьи, интервью и обращения к государственным деятелям и общественности, доводя, что, кстати сказать, особого трудане требовало, до абсурдаидеи и приемы прототипа, и произносить сочиненное в микрофон. Такая работа, хоть и заключалав себе определенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской представлялась все же много приятнее и обслуги, и, конечно же, лагеря, -только вот страшно было сознавать, что носишь в себе ужасающую государственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтливости Солженицына, хозяевамогли бы и не рискнуть выпустить его насвободу, и сейчас, когдасрок подходил к концу, Солженицын все ждал подлянку, провокацию, которая далабы повод отменить условно-досрочное, отправить в лагерь и там сгноить, -- ждал, опасался, ною но все-таки сновасмалодушничал, хотя и совсем в другом роде.

Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солженицын: да, действительно, часаполтораназад, возвращаясь с двенадцатого этажа, кудаотносил контролерам наутверждение пленку с сегодняшними "Книгами и людьми", Никитаиздалеказаметил, что у дверей отделакто-то толчется. По мере бесшумного -- по паласу -- приближения Никите все яснее становилась мизансцена: низенькая пухлая ТанькаСеменова, онаже ЛюдмилаФостер (программа"Книги и люди"), онаже Леокадия Джорджиевич, стоялау слегкаприоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы наблюдал столь же внимательно и затем же самым. Засунув руки запояс коротенькой джинсовой юбочки, ЛюдмилаФостер, онаже Леокадия Джорджиевич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слышанад собою (или имея в виду) сопение прапора. Никитавсе понял вмиг: КатькаКишко, онаже ЛанаДея ("Европейское бюро" "ГолосаАмерики"), нарушила-таки категорический запрет Трупцаи далаСолженицыну, анаатас поставилаподружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем, собственно, здесь стоит. Никита, без трудапоборов возникшее намгновение искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском ТрупцаМладенцаМалого, -- отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел: потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею, опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розовые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены наколени, юбказадранаи елозила, вторя солженицынским движениям.