Владимир Васильевич Стасов разбирал свой архив.

Свидетель многих лет и событий, он прочно хранил их в памяти, и, если кто-нибудь из молодых просил его рассказать о минувшем, Стасов припоминал подробности, начисто забытые его современниками.

Он помнил самого Глинку. Это особенно удивляло молодежь. Она знала музыку Глинки, знала, что он великий композитор, но как можно было его помнить? Ведь он жил давным-давно и уже становился легендой.

Для молодежи, но не для Стасова.

Но вот знакомая певица спросила его о Верстовском. Какая старина! Хотя позвольте-ка – Верстовский был современником Глинки. Вот как относительны наши понятия о времени.

Чтобы обстоятельнее ответить на вопрос, Владимир Васильевич на этот раз достал свои старые записи. Он нашел заметку об «Аскольдовой могиле» [1] и описание домашнего концерта, на котором исполнялась модная тогда «Черная шаль» [2]. И тускнеющий образ прояснился.

…А это что? Пожелтевший листок, исписанный очень знакомым почерком. Среди зачеркнутых строк Владимир Васильевич разобрал слова: «…как же ты не понял?…», «Это бесподобное произведение…», «…накануне нового столетия…», «…и ты убедишься, как был неправ…»

Черновик его собственного письма, начатого в далекой юности к Александру Серову! [3]

Они были неразлучны в ту пору. Посетители концертов привыкли видеть их всегда вместе: Серова в длиннополом фраке, Стасова в форменном мундирчике. Серов уже окончил Училище правоведения, Стасов еще учился. Он был моложе своего друга на четыре года.

Страстные любители музыки, они после концертов долго провожали друг друга, разговаривая и споря об услышанном. Но этого им казалось мало: разойдясь по домам, они садились писать друг другу, чтобы высказаться до конца.

Так оно и было в тот вечер, когда они впервые услыхали «Руслана и Людмилу» Глинки. Во время спектакля Серов был непроницаем, а на пути домой заявил, что опера ему не понравилась. Музыка интересна, но нет сюжета, нет обобщающей мысли. Вряд ли опера будет жить долго.

Эти слова возмутили Стасова. Чтобы окончательно не рассориться со своим другом, он поспешил покинуть его. Но, вернувшись домой, тут же сел за письмо. Он упустил из виду, что Серов, в сущности, порицал не музыку, а либретто, и стал возражать ему со всей пылкостью восемнадцатилетнего сердца:

«…Как же ты не понял, при своей чуткости, что это бесподобное произведение. Не стыдно ли? Вспомни хотя бы увертюру, второе действие, марш Черномора – все, все…»

Он закончил письмо вызовом:

«Ты сказал: вряд ли будет жить долго. Посмотрим. Назначаю тебе свидание накануне Нового столетия. Почему бы нам не дожить до того времени? Мы будем уже глубокими стариками, но это неважно. Встретимся на представлении «Руслана», и ты убедишься, как ты был неправ…»

На другой день друзья объяснились, и в письме уже не было надобности. Остался только черновик.

…А время пришло. Наступил канун нового столетия. Но Серов не мог выполнить условие: он умер за тридцать лет до назначенного срока.

За семь месяцев до этого письма Стасов не знал ни «Руслана», ни самого композитора. Первая опера Глинки, о которой все толковали, поразила Стасова новизной и красотой мелодий, но он не мог постичь всего ее значения. Ему мешало довольно распространенное среди знатоков мнение, будто идея оперы монархическая: жизнь за царя. Довольно долго он еще держался этого взгляда.

Первая встреча с Глинкой была неудачна.

Стасов хорошо помнил этот день – 8 апреля 1842 года. Прославленный Лист, приехавший на гастроли в Россию, давал в Петербурге свой первый концерт. Успех был огромный. Стасов и Серов, разумеется, пришли и безумствовали. В антракте, когда они с трудом пробирались среди толпы в фойе, Серов шепнул: «Смотри! Глинка! – И прибавил не без важности: – Хочешь, я тебя представлю?» Серов был знаком с автором «Сусанина». Но Глинка в это время разговаривал с какой-то светской дамой. «Каков Лист! – восклицала она.– Не правда ли, выше слов?» Стасов прислушался. И что же? Совершенно невозмутимо Глинка заявил, что Лист не всегда ровен: то играет превосходно, а в иные разы – манерно, вычурно. Да и звук резкий. Сам Глинка, видите ли, учился у Фильда [4] и привык к мягкой игре, без стукотни! Стасов кипел негодованием. Так отозваться о великом артисте, перед которым весь мир преклоняется! «Стукотня!»

Сама наружность Глинки показалась Стасову несимпатичной. Глинка был интересен, немного походил на испанца, и глаза у него были хороши. Но острый взгляд, сдвинутые брови, закинутая назад голова – какая самоуверенность, надменность! Стасов был даже рад, что знакомство не состоялось.

Но в те времена юноши быстро взрослели.

Бывая среди музыкантов, Стасов невольно вовлекся в «орбиту» Глинки. Всюду говорили о новой опере композитора, очень смелой, в каком-то необычном для него, сказочном духе.

В начале сентября Стасов получил записку от князя Одоевского [5]:

«Любезный Вольдемар, если хотите перенестись в мир волшебного, постарайтесь приехать ко мне завтра, к пяти часам».

Дом князя Одоевского был один из наиболее известных в столице; там всегда выступали лучшие артисты, а поэты читали впервые свои стихи.

В тот вечер Глинка пел свои романсы.

Он аккомпанировал себе сам, и оттого казалось, что фортепьяно и голос – единое целое. А голос был небольшой, даже немного хриплый, но неистощимо богатый оттенками. Сколько значений имеет слово? Среди бесчисленных – только одно верное. И это единственное значение было известно Глинке.

Что бы он ни пел: давний ли, всем известный романс Баратынского или новые – на пушкинские стихи, Стасова но покидало чувство, что и он причастен к этому. Не так полгода назад он слушал Листа. Тогда он восхищался виртуозом. Теперь же не мог ни одобрять, ни судить, ни даже восхищаться, а только переживать то, что велит чародей: отвергать запоздалые уверения, любоваться милой Мери, нетерпеливо ждать и ревновать испанку Инезилью [6].

Глинка пел долго, но восхищенные гости не отпускали его и просили спеть что-нибудь из новой оперы: ведь до спектакля целых два месяца. Тут вмешался хозяин дома. Шепнув что-то Глинке и, видимо, получив согласие, он поднял руку.

– Господа,– начал он,– то, что вы сейчас услышите, может быть, требует разъяснения. Беру это на себя. Опера, написанная на пушкинский сюжет, сама по себе памятник Пушкину. Но вы убедитесь, что наш великий поэт присутствует в опере незримо… Каким же образом он очутился среди витязей и древних колдунов? – продолжал Одоевский, возвысив голос– Как удалось соединить языческую старину и наше время? Спросите об этом Глинку: он и сам кудесник.

Но Глинка молчал: художник но разъясняет свои творения. И, поскольку Одоевский взял это на себя, он продолжал:

– По русским сказаниям нам хорошо знаком облик вещего Баяна, непременного участника языческих пиров. Выведен он и в опере Глинки – в прологе. Он славит новобрачных, ибо присутствует на свадьбе,– поминает минувшие битвы, а хор радостно откликается. Но старцу ведомо и грядущее. И он запевает новую песню [7] «Через многие века,– так предвещает Баян,– родится на Руси великий певец: он вновь воспоет Людмилу и Руслана и тем сохранит их от забвения».