А в чем была живая? Он сухо сообщает нам, что обработка народных песен, за которую он тогда взялся, да редактирование двух опер Глинки возродили его дух; он вернулся к творчеству. Но уверяю вас, и это не помогло бы, не будь он сам богатырь.

В биографиях я нередко читал: «Жизнь мастера уже шла под гору, силы его иссякали, но время от времени он еще радовал нас…» Жизнь Корсакова все время шла в гору. И особенно, пожалуй, после пятидесяти лет. Была, правда, остановка перед этим, его преследовали несчастья: умерла дочь; театры но ставили его опер; ему не писалось, мучили тяжелые мысли. Но прошло немного времени, и опять наступило возрождение.

Я говорю о том, как он нашел свой театр в Москве. Вернее, как театр нашел его [30]. Там пел Шаляпин, дирижировал Рахманинов, декорации писали Васнецов и Врубель. А музыку сочинял Корсаков. Композитор вновь обрел молодость и силу. Он прожил после того еще четырнадцать лет и за эти годы написал одиннадцать опер.

Все выше, все глубже, совершеннее. «Царская невеста», «Садко», «Салтан». На склоне лет – великолепная партитура «Сказание о граде Китеже». И острый, злободневный «Золотой петушок».

Посмотрите, как наряду с этим продолжается его общественная деятельность. Он живет не одним только искусством. В девятьсот пятом вместе со своими учениками присоединяется к всероссийской забастовке. И его увольняют из консерватории – старого профессора-бунтаря.

Все это вы знаете не хуже меня, то есть основные этапы.

Я же хочу, чтобы вы увидали не ровно исчерченную поверхность, а ту вулканическую глубину, которая под ней скрывается.

…Вы просили рассказать о единственном свидании с Римским-Корсаковым. Я же рассказал о многих, пусть воображаемых, но достоверных. Получилось длинно – прошу извинения.

Порой мне кажется, что мы говорим с вами из разных далей. Слышите ли вы, по крайней мере, мой голос?

Ваш А. П.».

Ответ Алексея-младшего пришел скоро. После необходимых слов благодарности он описал свой первый доклад (или лекцию) о Римском-Корсакове.

«…Перед этим был разговор с моим «шефом». Не могу удержаться, чтобы не передать этот краткий, но поучительный диалог.

Он. Когда будешь говорить о «Кащее Бессмертном», не забудь сказать, что во время спектакля весь зал кричал: «Долой самодержавие!»

Я. Не весь зал, а только один голос.

Он. Неважно: это был глас народа. А о самой музыке «Кащея» можешь не распространяться: говорят, она была декадентская.

На этот счет я его успокоил.

Поначалу я волновался. В зале не рояль, а пианино со слабым звуком. Но играть можно было. Народу пришло больше, чем я ожидал.

Уселись в задних рядах. Приглашаю сесть поближе, жду, никто не трогается с места. И только один, с газетой в руках, расположился в первом ряду перед моим носом да еще громко шелестел листами. Попросил его не мешать или уйти. Никто не пришел мне на помощь. Страдая, начал лекцию– решительно и зло. И тот – представьте! – вскоре отложил газету. А задние стали тихо пересаживаться.

Баритон очень недурно спел арию Грязного. И Любаша была хороша, и одна и в дуэте.

Сказав все, что следовало, я осведомился, есть ли вопросы. Опять молчание. Жду. Наконец – записки. Я предпочел бы видеть тех, кому отвечаю. Но что поделаешь.

Кое-какие записки дельные: о романсах Корсакова, о его учениках. Правда ли, что Хачатурян его музыкальный «внук»? [31] Можно ли назвать «Шехеразаду» симфонией? И еще – о редактировании «Бориса Годунова». Довольно интересные вопросы. Зато другие!

«Когда к нам приедет польский (или чешский) джаз?»

«Отчего по радио всегда передают Бетховена?»

«А сами-то вы женаты?»

И уже не вопрос, а назидание:

«Классики были слишком медленные, а наши сегодняшние темпы этому не соответствуют».

Как видите, аудитория хотя и небольшая, но разнородная по вкусам и развитию.

Сегодня была общая тема, а в следующий раз-специальная. О сказочных образах Римского-Корсакова. Это меня немного беспокоит.

…Весь этот сухой отчет я написал до того, как получил ваше письмо. А когда прочитал его, то понял, что не сказал самого главного.

Вам, конечно, хочется знать, доволен ли я. Безусловно. Есть какая-то особенная радость в том, что приобщаешь людей к музыке. Не то что чувствуешь себя артистом, на это я не претендую, но как-то сознаешь, что живешь не зря.

Вот вам мой ответ на вопрос, слышу ли ваш голос.

А вообще – трудно.

«…Рад вашему успеху, Алеша. Интересно, что вы ответили о редактировании чужих опер. Ведь это тоже часть биографии Корсакова. А во мне это задело еще одну живую струну.

Мы много рассуждаем о дружбе. Приводим иногда – в последнее время все реже-классические примеры: Орест и Пилад, Дон Карлос и маркиз Поза. А я вам скажу, что не знаю более сильного примера, хотя это не бросается всем в глаза, чем подвиг дружбы, который совершил наш композитор по отношению к своим товарищам.

Я не могу читать без волнения, как он принес однажды Бородину нотную тетрадь, в которой еще ничего не было написано, кроме названия: «Князь Игорь, опера Бородина…» И тех строк, где Корсаков пишет, что готов сделаться секретарем Бородина, только бы он закончил свою чудесную оперу. А она существовала лишь в набросках. И его письма к Бородину, в которых предлагает всячески помогать, перекладывать для оркестра и переписывать по указанию автора. И прибавляет: «А вы совеститься не извольте, ибо поверьте: мне чуть ли не больше вашего хочется, чтобы ваша опера пошла на сцене, так что с удовольствием буду вам помогать, как бы работая над собственной вещью».

Вы скажете: и Глазунов тут потрудился. Да, конечно, благодаря феноменальной памяти Глазунов воспроизвел то, что слыхал от самого Бородина. Он запомнил все, что пелось и игралось на фортепьяно. Большое спасибо за это Глазунову. Но главный труд завершения, как вы знаете, принадлежит Корсакову.

И разве только «Игоря»? А окончание «Хованщины»? А оркестровка «Бориса Годунова»? А «Каменный гость»? Может быть, новые поколения музыкантов кое-что и осудят: скажут, что Корсаков вложил слишком много своего. И уже осуждают. И, может быть, правы. Но разве это умаляет благородство самого поступка?

Мастера уходили из жизни, не успев завершить свои творения, а их современник взял это на себя. Не говорил себе: жизнь коротка, у меня у самого много неисполненного. Он даже не раздумывал над этим; просто взялся за дело и довел его до конца.

Но я умолкаю: не хочу нарушить ту необходимую скромность, которую некогда завещал мне уходящий из жизни композитор: скромность не только в оценке нас самих, но и в характеристике других лиц, почитаемых нами.

Пишите мне подробно о вашей пропаганде. Это очень хорошо, что вы находите радость в вашем деле – приобщении людей к искусству. Напрасно вы говорите: я не артист и не претендую па это,– вы должны быть артистом. Справедливо избегая сухости в изложении, вы боитесь и свободы, боитесь говорить о композиторе как о любимом вами человеке. Вы, я знаю, опасаетесь, что вас заподозрят в недостаточных знаниях. Но если знания есть, изящная форма не помешает их обнаружить.

Отчего вас беспокоят «сказочные образы»?»