Фридерик посмотрел: – Нет. – А эта? – Кажется, ре! – Соль! Но это не важно: она тоже начинается после черной клавиши. Тебе кто-нибудь показывал ноты?

– Нет. Сестра хотела показать, но мама сказала, что еще рано. – Ну, молодец, ты славный парень! – Что он хотел этим сказать?

– Теперь закрой глаза и внимательно слушай!

Фридерик сильно зажмурился. Живный взял аккорд из четырех звуков, очень красивый, но какой-то незаконченный. После него, как завершение, требовался другой… – Теперь открой глаза! Что ты так жмуришься? Я тебе верю! Попробуй повторить то, что услыхал. Сыграй это!

Фридерик в точности воспроизвел вопросительный аккорд и после него тут же взял другой, утвердительный: это было просто необходимо! Живный зорко посмотрел на Фридерика: – Ну, а, скажем, этот? Да не жмурься так! А то смотри, глаза у тебя слипнутся навеки! Вслушайся: этот будет потруднее!

Действительно, Живный придумал довольно сложное сочетание из восьми звуков. Два в середине – близко друг к другу, совсем рядом… крайние одинаковы – это уж точно. А вот остальные… – Попрошу вас пан, нельзя ли еще раз? – Пожалуйста! – Нет, извините меня, это не то! Здесь средние звуки дальше один от другого! – А! Ты это заметил? Здорово! Ну, вот тебе первый! – Спасибо… Вот он! А тот другой, кажется, так?

Живный молчал. В глазах у него было какое-то странное выражение, точно ему взгрустнулось. – Простите, пан, правильно я сыграл? – Правильно, – ответил Живный, глядя на Фридерика все тем же неопределенно грустным взглядом – совершенно правильно!..

– …Но мне любопытно знать: кто это там скребется? – сказал он, повысив голос и поглядев на дверь. – Если мышки, пусть шмыгают в норку, если люди, пусть войдут сюда!

За дверью послышался смех. Она медленно отворилась. Три девочки вошли и разом присели, держась за переднички.

Живный встал, низко поклонился и попросил их подойти поближе. Они подошли и чихнули – одна за другой. Он начал беседу. Прежде всего он спросил, сколько им лет. Людвика указала на всех, начиная с младшей: – Четыре, пять и девять. – Последнюю цифру она назвала громко, чтобы у гостя это осталось в памяти. И опять присела.

Миля громко вздохнула: «Не всем одинаково везет! Кому девять лет, а кому только четыре!». Живный понял ее, он погладил ее по голове и сказал: – Не горюй! Умей ценить свое преимущество, глупышка! Тебе еще будет девять лет! А где ее четыре года? Увы! Там же, где и мои двадцать! Поняла? – Миля еще раз вздохнула. – А ты что так глядишь на меня? – спросил он востроглазую Изабеллу. – У вас странные волосы! – ответила она, чихая. Живный крякнул. – Гм! Я думал, ты этого не заметишь! Но ты – настоящая женщина! – Он опять вынул табакерку. – Так как при дамах неприлично нюхать табак, – сказал он, похлопывая по крышке, – то я порошу вас, милые панны, удалиться, а затем поискать вашу достойную матушку и сказать ей, что урок кончен. А ты, Фрицек, как и подобает мужчине, проводи барышень и посиди с ними, чтобы они не скучали. Когда нужно будет, вас позовут. Кстати, расскажешь им про филина, на которого они уже косятся!

Все четверо ушли искать пани Юстыну. Она была у себя в комнате и читала книгу, вернее – держала ее на коленях. Увидев детей, она словно испугалась чего-то. Красные пятна выступили у нее на щеках. Когда Фридерик сказал, что пан Живный хочет говорить с ней, она отложила книгу, поправила волосы и поспешно вышла.

Неизвестно, что сказал Живный матери, но, судя по всему, разговор был значительный и приятный.

Начались уроки. Быстрота, с какой Фридерик усваивал их, даже несколько пугала Живного. – Если ты будешь так продолжать, – говорил он, – то мне скоро нечего будет тебе показывать! – Все в доме полюбили Живного за его прямой, веселый характер. Девочки привыкли к его странностям: порой он становился церемонным, утонченно вежливым и говорил «вы» даже маленькой Эмильке. – Уважаемая панна, приношу вам искренние приветствия по поводу счастливого события – дня вашего рождения! Да будет он полон радости и света! – И никто не смеялся, потому что Живный в такие минуты говорил совершенно серьезно.

Он никогда не приходил в дом с пустыми руками, и его подарки были так же причудливы, как и он сам со своим зеленым сюртуком и малиновой «хусткой»: он приносил то старинные монеты, то какого-нибудь божка из пожелтевшей слоновой кости, то редкое старинное издание нот. И эти подарки всегда имели успех.

В ту пору возрождение Баха в Европе еще не началось. Феликс Мендельсон, которому предстояло впервые исполнить и заново открыть ораторию забытого гения «Страсти по Матфею», был еще маленьким ребенком. Но у Живного хранились оба тома «Хорошо темперированного клавира», доставшиеся ему непосредственно от одного из учеников Баха. Живный называл это самой удачной находкой в своей жизни. С тех пор Бах сделался его неизменным советчиком и другом. Может быть, пан Миколай и был прав в том, что ранние впечатления наиболее сильны. Во всяком случае, прелюдии и фуги Баха, которые Живный играл и растолковывал своему ученику чуть ли не с первых уроков, оставили глубокий след в сознании Фридерика и определили его дальнейшее развитие. «Бах воспитывает не только музыканта, но и человека!» – это была одна из любимых сентенций Живного и его твердое убеждение.

Когда Фридерик в первый раз сочинил полонез, Живный взял нотную бумагу и пустил в ход свой толстый карандаш.

– Раньше, – сказал он, – я стучал этим карандашом по непослушным пальцам, а иногда и по тупым головам. Теперь он сослужит более благородную службу! Ну-ка, сыграй сначала! – Полонез получился короткий, но поскольку он был уже записан, его можно было считать первым вполне законченным произведением композитора. В этой музыке были уже контрасты: средняя часть не похожа на одинаковые крайние!

Варшавский князь Радзивилл, случайно узнавший об этом полонезике, позаботился, чтобы его напечатали в варшавской газете со знаменательной надписью: «Автору семь лет!»

Родители были ошеломлены. Не успели они опомниться, как увидали, что их сын уже не принадлежит им: маленьким музыкантом завладели варшавские богачи. Узнав о необыкновенном ребенке, графы и князья пожелали заняться его судьбой. От них многое зависело, они и взрослым артистам создавали славу. Предания о маленьком Моцарте вспомнились княгине Радзивилл, и она решила у себя в салоне воскресить дух блестящего меценатства восемнадцатого столетия. Графиня Сапега воодушевилась теми же намерениями. Благодаря их стараниям маленький Шопен играл в одном из салонов концерт модного тогда композитора Гировца, а Живный аккомпанировал на рояле. Об этом выступлении в газете «Курьер варшавский» была помещена рецензия, где, помимо лестных похвал игре виртуоза, было отмечено, что он совсем не волновался – признак несомненной артистичности! Он действительно не волновался: после концерта мать спросила Фридерика, что более всего понравилось его слушателям: – Мой кружевной воротник, – ответил он с гордостью, – они все время смотрели на него! – Очень может быть, – проворчал Живный, – с них станется!

Салонные успехи ученика внушали ему опасения. Чрезмерное любопытство к ребенку, в котором видели модную игрушку, похвалы, частые выступления, особенно по вечерам, – все это не могло не принести вред неокрепшему организму и юной душе. Но, с другой стороны, Живный знал, что без князей и графов не обойтись: не было пока более надежных путей к признанию. Он только настоял, чтобы «верченье» в салонах не повторялось слишком часто.

К сожалению, пани Юстына не могла преодолеть в себе тяготения к аристократическим кругам: слишком живы были в ней и воспоминания собственного детства и впечатления от жизни в графском доме. Ее муж был преподавателем столичного лицея, его уважали, с ним считались, но, что ни говори, он был труженик, а рядом процветал и благоухал мир богатого панства с его роскошью, беспечностью, безумной щедростью и пренебрежением ко всему мелкому и будничному! Пани Юстына и ее муж жили в постоянном напряжении: малейший недосмотр, усталость, непредвиденный случай или болезнь – и равновесие нарушено! А там все совершается как бы само собой, жизнь сплошной праздник! Конечно, пани Юстына хотела, чтобы ее сын и дочери походили на детей того, блестящего мира! Она тщательно прививала им светские манеры, следила, чтобы они и в речи и в обращении ничем не отличались от сыновей и дочерей графини Скарбек, которых она сама воспитала. Она питала слабость к тем товарищам Фридерика, которые были в этом смысле безукоризненны. Нельзя было не любить Титуся Войцеховского, серьезного и правдивого мальчика, но пани Юстына невольно предпочитала братьев Водзиньских, потому что они были настоящие аристократы, со всеми достоинствами и недостатками этого сословия (пани Юстыне даже недостатки эти казались пленительными!)