Единственной отраслью промышленности, положение которой за последние шесть месяцев серьезно ухудшилось вследствие заключения англо-французского торгового договора[67] и опасения иностранной конкуренции, является шелковая промышленность. Влияние этих обстоятельств сказывалось постепенно; в момент, когда пишется эта корреспонденция, более 13000 ткачей находятся без работы в одном только Ковентри, где остановились все станки. Кризис этот тем более заслуживает сожаления, что, как я указывал в корреспонденции по поводу фабричных отчетов 1859 г., в Ковентри образовалось множество домашних шелковых фабрик, на которых работали рабочие вместе со своими семьями, лишь изредка пользуясь наемным трудом. С начала 1860 г. число таких фабрик значительно возросло. В сущности, эти фабрики представляют собой возвращение к прежней домашней промышленности, с той лишь разницей, что на них применяются паровые машины, однако они совершенно отличны от новой кооперативной системы Ланкашира и Йоркшира. Здесь домовладелец является хозяином, а ткач — арендатором двигателя; иногда, кроме своей собственной семьи, он использует еще и труд посторонних рабочих. Свои два станка он либо полностью выкупил или приобрел в кредит, выплачивая за них еженедельно определенную сумму, либо арендует, например, у своего домовладельца, который является строителем и спекулянтом. Кроме того, он арендует необходимый двигатель. Говорят, что в настоящее время между работой, производимой на станке, принадлежащем ткачу, и работой, выполняемой на станке, принадлежащем хозяину, наблюдается почти та же разница, что и между французской лентой и лентой английской. Тем не менее опасаются — и г-н Роберт Бейкер в своем отчете, по-видимому, разделяет эти опасения, — что этот домашний труд, использующий механическую силу, не сможет противостоять торговым потрясениям. Возможно, что английский фабрикант, для того чтобы справиться со своим французским соперником, будет вынужден прибегнуть к использованию крупного капитала, а это неизбежно погубит домашние шелковые фабрики, конкурирующие с ним у самых его дверей.

Написано К. Марксом 10 и 14 июля 1860 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» №№ 6016 и 6032; 6 и 24 августа 1860 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Лондон, 23 июля 1860 г.

Согласно телеграмме, полученной сегодня из Палермо, подготовка полковником Медичи атаки против Милаццо заставила неаполитанского короля отдать приказ о полной эвакуации Сицилии неаполитанской армией и об отступлении этой последней в его континентальные владения. Хотя эта телеграмма нуждается в подтверждении, представляется бесспорным, что дело Гарибальди подвигается вперед, несмотря на болезни, от которых страдают его войска, и на дипломатические интриги, которыми докучают его правительству.

Открытый разрыв Гарибальди с партией Кавура, проявившийся в изгнании из Сицилии отъявленного интригана Лафарины и синьоров Гришелли и Тотти, корсиканцев по происхождению и бонапартовских полицейских агентов по профессии, вызвал чрезвычайно противоречивые комментарии европейской печати. Частное письмо Гарибальди к одному из лондонских друзей[68], с содержанием которого меня ознакомили, разрешив сообщить в «Tribune» основные его положения, не оставляет никакого сомнения относительно действительного положения вещей. Письмо Гарибальди было написано еще до его декрета от 7-го числа сего месяца, согласно которому все три вышеупомянутых интригана были удалены с острова, но тем не менее оно полностью разъясняет сущность споров между генералом и министром, между популярным диктатором и династическим великим визирем, короче говоря, — между Гарибальди и Кавуром. Последний, заключив тайное соглашение с Луи Бонапартом, которого Гарибальди клеймит словами «cet homme faux» («этот лживый человек») и с которым, как он предсказывает, «ему придется в одно прекрасное утро скрестить шпагу», — твердо решил аннексировать одну за другой те части итальянской территории, которые могут быть завоеваны мечом Гарибальди или вырваны из вековой зависимости народными восстаниями. Этот процесс постепенного территориального присоединения к Пьемонту должен был сопровождаться одновременно процессом «компенсации» в пользу Второй империи. Подобно тому как за Ломбардию и герцогства пришлось заплатить Савойей и Ниццей, аннексию Сицилии пришлось бы компенсировать Сардинией и Генуей; каждый новый акт сепаратного присоединения влечет за собой новую сепаратную дипломатическую сделку с покровителем Пьемонта. Вторичное расчленение Италии в интересах Франции, помимо того, что оно означало бы покушение на целостность и независимость Италии, сразу задушило бы патриотическое движение в Неаполе и Риме. Распространение убеждения, что ради объединения под властью Пьемонта Италия должна становиться все меньше и меньше, дало бы возможность Бонапарту сохранить в Неаполе и Риме особые правительства, номинально независимые, но практически находящиеся в вассальной зависимости от Франции. Поэтому Гарибальди считает своей главной задачей устранение всякого повода для французского дипломатического вмешательства, но, как он понимает, этого можно достигнуть лишь в том случае, если движение сохранит свой чисто народный характер и не будет стоять ни в какой связи с планами чисто династического расширения. Как только Сицилия, Неаполь и Рим будут освобождены, наступит момент для их присоединения к королевству Виктора-Эммануила, если последний возьмет на себя управление ими и их защиту не только от Австрии, врага с фронта, но и от Франции, врага с тыла. Быть может, слишком полагаясь на добрую волю английского правительства и на затруднительное положение Луи Бонапарта, Гарибальди рассчитывает, что до тех пор, пока он не присоединяет к Пьемонту никакой территории и в деле освобождения Италии опирается исключительно на итальянское оружие, Луи Бонапарт не посмеет вмешаться и открыто нарушить те принципы, под предлогом которых он начал итальянский крестовый поход. Как бы то ни было, достоверно одно, что план Гарибальди, независимо от того, будет он успешно осуществлен или нет, является единственным планом, который при нынешних обстоятельствах может в какой-то степени способствовать не только избавлению Италии от ее давних тиранов и внутренних распрей, но и ее освобождению из когтей нового французского протектората. Именно для того, чтобы помешать осуществлению этого плана, Кавур и отправил в Сицилию Лафарину в сопровождении двух братьев-корсиканцев.

Лафарина — уроженец Сицилии, где он выделялся в 1848 г. среди революционеров не столько действительной энергией или замечательными подвигами, сколько своей ненавистью к республиканской партии и интригами с пьемонтскими доктринерами. После поражения сицилийской революции Лафарина во время своего пребывания в Турине опубликовал объемистую историю Италии[69], в которой изо всех сил превозносит Савойскую династию и клевещет на Мадзини. Душой и телом преданный Кавуру, он заразил «Национальное общество борьбы за единство Италии»[70] бонапартистским духом; став председателем этой организации, он воспользовался ею не для того, чтобы содействовать, а для того, чтобы мешать всяким попыткам независимого национального выступления. В полном соответствии со своей прошлой деятельностью, при первых же слухах о намеченной экспедиции Гарибальди в Сицилию Лафарина осмеивал и поносил самую мысль о подобной экспедиции. Когда же, тем не менее, были предприняты непосредственные шаги по подготовке этого отважного предприятия, Лафарина использовал все возможности «Национального общества», для того чтобы помешать этому делу. Когда же его происки оказались не в состоянии ослабить решимость генерала и его солдат и когда, наконец, экспедиция отправилась в путь, Лафарина с циничной усмешкой разразился потоком самых мрачных предсказаний, беря на себя смелость предрекать немедленный и полный крах всей затеи. Но стоило только Гарибальди взять Палермо и объявить себя диктатором, как Лафарина поспешил присоединиться к нему, получив от Виктора-Эммануила или, вернее, от Кавура, полномочия принять на себя управление островом от имени короля немедленно после того, как население выскажется за присоединение острова к Пьемонту. Будучи, как он сам признает, вначале весьма любезно принят Гарибальди, несмотря на свое зловещее прошлое, Лафарина тотчас же стал разыгрывать из себя хозяина, интриговать против правительства Криспи, устраивать заговоры с французскими полицейскими агентами, собирать вокруг себя либеральных аристократов, желающих закончить революцию голосованием о сепаратном присоединении острова к Пьемонту и, вместо того чтобы заняться подготовкой необходимых мероприятий с целью изгнания неаполитанцев из Сицилии, стал строить планы вытеснения с общественных постов сторонников Мадзини и других людей, на которых не мог положиться его хозяин Кавур.