Пздюк разразился длинным булькающим гоготом, на который транслятор никак не отреагировал ввиду его нечленораздельности, потом жизнерадостно заорал:

— Шибко, ты меня держишь за скрягу или за идиота?! Ну конечно, вызывающе сухо! Я бы сказал, похабно сухо! Эй, Чалли-второй! Ну-ка, живенько волоки сюда мою торбу, да смотри не урони, а то загоню в болото голой задницей чуялов приманивать! Одна нога здесь, другая тоже тут!

Чернокожий солдат в форменном зеленом балахоне почтительной трусцой подбежал к ним, неся на вытянутых руках весьма объемистую сумку. Пздюк потер длинные узкие ладони, на миг сделавшись совершенно неотличимым от земного выпивохи, и принялся извлекать оттуда объемистые черные бутылки, стопку чашек-полушарий, какие-то прутики, унизанные темно-коричневыми и белыми кусочками, пахнувшими непривычно, но аппетитно. Импровизированный походный достархан составился как бы сам собой, и в чашки хлынула пенистая синяя жидкость. Кирьянов украдкой оглянулся на сослуживцев. Похоже, все было в порядке — на лицах окружающих читалось приятное предвкушение и ничего более.

Тогда он решился и, подражая окружающим, опорожнил чару единым духом. Если прилежно проанализировать ощущения — а русский человек в этом плане обладает богатейшим опытом, — то синее питье имеет генетическое родство скорее с брагой, чем с самогоном. Привкус был незнакомый, но в глотку прошло легко, вопреки расхожей поговорке о кольях и сокольях, и приятное тепло распространилось по телу, завершив странствия под черепной коробкой, где произвело легкий шум.

После третьей он как-то перестал уже замечать, что Пздюк — экзотический негуманоид, что небо над головой — белесо-серое, а облака — зеленые. В хорошей компании такие мелочи не имели никакого значения.