А потому он, отвернувшись от искореженных непонятным образом бронетранспортеров, направился к серому крыльцу одного из домов, выглядевшего самым официальным, насколько можно судить по останкам. Дело в том, что именно на нем висела какая-то вывеска, синяя с золотом.

Вот вывеска сохранилась прекрасно — стекло, как известно, с успехом противостоит разрушительному действию времени, не важно, о паре десятков лет идет речь или о паре тысячелетий… Красочный герб несуществующей более страны под названием СССР. И золотые буквы пониже, в три строки:

СССР

МИНИСТЕРСТВО ПРИКЛАДНОГО МАШИНОСТРОЕНИЯ

П/Я № 988/56545

Все это легко читалось под слоем пыли. Рядом с вывеской на стене протянулась цепочка глубоких выщербленных ямок — очень похоже, по зданию все же успели выпустить пару очередей, прежде чем… Прежде — чего? А в общем, еще не факт, что на площади лежат именно нападающие, а не, скажем, оборонявшиеся из какой-нибудь усиленной роты охраны или комендантского взвода… Отнюдь не факт. Решительно ничего не понятно…

Он взялся за огромную ручку двери, сплошь покрытую слоем зеленой окиси, с силой потянул на себя. Дверь отворилась с пронзительным скрежетом, сделавшим бы честь иному голливудскому ужастику, но на Кирьянова этот визг не произвел никакого впечатления, и он вошел внутрь, чувствуя себя в совершенной безопасности под покровом немудрящей истины: будь здесь какая-то опасность, его непременно предупредили бы, здешнее начальство во многом можно упрекнуть, кроме безответственного подхода к объекту и кадрам…

Он оказался в обширном вестибюле, пересеченном примерно пополам металлическим барьером высотой этак в метр, с облупившимися красными буквами на нем: СТОЙ! ПРЕДЪЯВИ ПРОПУСК! СТРЕЛЯЮТ! В барьере был проем с металлической вертушкой, насквозь знакомым приспособлением, а рядом помещалась застекленная будочка вахтера — стекла покрыты непроницаемым слоем пыли. Повсюду грязь, неприкосновенное запустение, заброшенность…

После короткого колебания он с силой повернул жалобно заскрипевшую вертушку и вошел на запретную половину. И никто в него, конечно же, стрелять не стал — как и строго спрашивать пропуск. Некому было. Давненько некому.

Он прошел направо. Там на стене еще явственно виднелось с полдюжины прямоугольников — следы снятых портретов, судя по размерам, — а под ними красовалась нетронутая Доска почета. Чтобы не было ошибки, об этом и сообщали высокие буквы из крашенной золотистой краской фанеры.

Кирьянов постоял, глядя на запыленные фотографии, выцветшие и покоробившиеся. На иных уже невозможно было рассмотреть лица, другие с грехом пополам сохранились. Капитан Курносов И. П., мастер-старшина Бронелюк Н.Ф., флаг-инженер Гочеридзе С. Г., старшая телефонистка РНЧ Анчукова С.Л., премьер-лейтенант Шатов Г Н….

Все, окружавшее его, было старым, очень старым. “Так это, значит, что же? — растерянно спросил он сам себя. — Значит, уже тогда… Всему этому полсотни лет, не меньше…”

Погон премьер-лейтенанта Шатова Г.Н. не похож был ни на что, прежде виденное — темное поле, светлый просвет, завивающийся в середине странной петлей, вроде узора на царских гусарских доломанах, вместо звездочек два каких-то значка, не похожих ни на звездочки, ни на цветки с его собственных погон…

Дверь в вахтерку распахнулась легко. Хлипкий и ободранный стол, почти не тронутый ржавчиной зеленый электрочайник устрашающих габаритов, шаткий стул с изодранной обивкой… Черный телефон без всяких обозначений на диске, опять-таки невероятно старомодный…

И тут телефон зазвонил. Кирьянова так и подбросило, прошибло холодным потом от макушки до пяток — настолько это было неожиданно…

Справившись с собой, унимая колотящееся сердце, он стоял рядом с обшарпанным столом, не зная, на что решиться. Телефон надрывался. “Подождать, пока подойдет кто-нибудь?” — мелькнуло у него в голове, но он тут же выругал себя за идиотские мысли.

И, протянув руку, снял пыльную тяжелую трубку.

— Говорит генерал Мильштейн! — рявкнули ему в ухо так, что Кирьянов торопливо отвел трубку. — Передайте Третьему — тревога! Боевая тревога всем секторам! Нас атакуют превосходящими силами! — Энергичный голос умолк на несколько мгновений, в трубке все это время слышались непонятные шумы и трески. — Вестибюль захвачен, у нападающих превосходство в пулеметах! Связь с Первым потеряна. Первый не отвечает! Все линии отрезаны! Третий, Третий, это переворот! У меня вырублена вся спецсвязь! Блядь, это переворот! “Коробки” подошли вплотную! — Снова недолгое молчание, шумы и трески. — Третий, перестрелка на моем этаже, нам пиздец, Третий! Уничтожаю документацию без санкции, вам понятно? Третий, Третий, вся спецсвязь вырублена, захлопните периметр! Слышит меня кто-нибудь? Третий, Третий! По мне лупят “коробки” прямой наводкой! Слышит меня кто?

— Откуда вы говорите? — не выдержал Кирьянов. — Кого позвать? Вы кто?

Он лихорадочно осмотрел телефон в поисках каких-нибудь тумблеров или кнопок, но ничего подобного не обнаружил. На том конце провода его словно бы и не слышали, орали свое:

— Слышит меня кто? Третий, третий! В этом голосе было столько смертной тоски и безнадежности, что Кирьянов не выдержал, закричал так же ожесточенно:

— Я вас слышу! Слышу! Обер-поручик Кирьянов! Я вас слышу!

— Третий, Третий, я Мильштейн! — кричал невидимый собеседник. — Ко мне ломятся! Все, кранты! Документация уничтожена, Третий! Хрен им по лбу! Попытайтесь…

В трубке загрохотало так, что Кирьянов держал ее теперь на вытянутой руке, но все равно оттуда неслись оглушительные хлопки, больше всего похожие на то, как если бы кто-то палил совсем рядом с телефоном. Потом грохот перешел в вой, вой — в скрежет, и трубка замолчала совсем.

Кирьянов аккуратно опустил ее на рычажки и постоял так, прекрасно понимая, что все равно не сможет ничего понять. Повернулся, чтобы уйти.

Телефон вновь зазвонил, столь же длинно, надрывно, настойчиво.

Кирьянов вновь поднес трубку к уху.

— Говорит генерал Мильштейн! — заорали ему в ухо. — Передайте Третьему — тревога! Боевая тревога всем секторам! Нас атакуют, здание блокировано по всему периметру…