Народ на предстоящую баталию реагировал по-разному.

– Желай чаду добра, круши ему ребра, – несколько некстати прогудел Евлампий, раскатисто икнул и снова ткнулся рожей в гателеты из устриц, хохочущие грации так и продолжали смеяться, блистать достоинствами, мушками и блошными ловушками.[279] Лакеи же, наоборот, сделались очень тихи и отвалились к стеночке подальше от греха – их дело даже не телячье – халдейское. Обосрали, и стой.

– Видишь? Десять тысяч стоит, – с ухмылочкой, так, чтобы Шванвич не слышал, прошептал Орлов и показал Бурову кулак, украшенный перстнем с лалами. – Побьешь сего монстра – будет твой. Нет – на кухню пойдешь. К замарашкам-портомойням. Давай, выбей ему глаз, разряди ему частокол.

Охо-хо, вот она, доля-то подневольная. После шампанского под куропатку надо подыматься, идти махать руками и ногами, делать резкие, осложняющие пищеварение движения. Снова пересчитывать кому-то ребра, плющить пах, рвать мочевые пузыри. Хорошо еще, что идти недалеко, в центр гостиной, напоминающей размерами спортивный зал. Вот так, не попивши кофе, не попробовав вон того кремового, восхитительного на вид торта. Ну, жизнь… Ладно, Шванвич, держись.

А Шванвич, все более раззадориваясь, снял мундир, закатал рукава рубашки и с победоносным видом расхохотался.

– Так и быть, похороны за мой счет. А можно еще на морской манер, с доски.[280] Корюшке на корм.

Радовался он не с пустого места – Буров по сравнению с ним выглядел не очень: ниже на голову, уже в плечах и, наверное, пуда на два полегче. Да только что в них, в весовых категориях-то? Дело-то было не на ринге – в гостиной их сиятельства князя Римского, на шикарном инкрустированном паркете. Ни правил, ни судей, только храп почивающего человека Божия да визгливый смех пьяненьких граций. Еще – бюст ее величества самодержицы российской, с тонкой улыбкой добродетели наблюдающей за происходящим. Эта небось счет не откроет.[281]

Ладно, сошлись, встали в позицию, и понеслось. В общем-то, вначале рванулся Шванвич – молнией, метеором, семипудовым болидом, стремительно ворвался на дистанцию и вмазал, причем настолько качественно и мощно, что Буров толком-то и не защитился: богатырский кулак просвистел впритирку с его черепом, сбил к чертям собачьим чалму и зацепил ухо, да так, что чуть не оторвал его. Это был удар мастера, настоящего бойца, привыкшего биться часто, с огоньком и не на жизнь, а на смерть. Такой действительно замочит, зашьет в мешок и утопит в море. Все, шуточки закончились, начался процесс выживания. Интенсивный. Механически, не задумываясь, Буров «отдал якоря»[282] и сразу ощутил, как преобразился мир, в сознании не осталось ничего, кроме холодной, всепобеждающей ярости. Запрограммирован он был, как известно, на смилодона, саблезубого тигра ледникового периода. Киска еще та – кинжальные двадцатисантиметровые клыки, рост в холке под два метра, мышечная масса соответственно. А еще – молниеносная реакция, запах, вызывающий ужас у всего живого, дьявольские когти, звериная хитрость. Плюс огненно-красная шкура. Это уже не природа-мать – инструктора постарались: красный – цвет агрессии. В общем, монстр, машина для убийства, способный, верно, завалить и мамонта. Что ему какой-то там комендант Кроншлота, вяло размахивающий хилыми ручонками… Собственно, Шванвич очень скоро сделался тихим и устроился на полу – после шокирующего удара в бицепс, отключающего в бедро[283] и вырубающего в солнечное не очень-то попрыгаешь. А Буров, хоть и озверел в корягу, бить его больше не стал, молча подобрал тюрбан и вернулся к столу, где сразу был облагодетельствован обещанным перстеньком – с умильными улыбочками и заверениями в дружбе. И все было бы хорошо, если бы не повизгивающие в восторге грации да распухающее на глазах чудовищной пельмениной ухо. Цветом напоминающее дареные рубины. Куда там слизняку Козлодоеву из «Бриллиантовой руки». Тот с таким ухом не выжил бы, не увидел бы небось хеппи-энда.

А вот Шванвич из Кроншлота был кремень. Немного отдохнув на полу, он встал, беззлобно выругался и, прихрамывая, вернулся за стол, где молодецки выпил, покрутил башкой и с чувством доложил:

– Зело борзо. Зверь. – Потом повернулся к Бурову, и голос его уважительно дрогнул: – Ну что, а ведь Христос воскресе, Маргадонушка. Давай, хоть ты и нехристь, поцелуемся. Эка как ты меня. Разложил горизонтально, словно блядь. Виртуоз египетский, одно слово – умелец.[284]

Ладно, поцеловались, выпили, закусили голубятиной.

– А с нами кто будет христосоваться-лобызаться, и чтобы троекратно и горизонтально? – хором закричали грации, Орлов уже верно в сотый раз полюбовался рожей Шванвича, Евлампий же, проснувшийся от бабских визгов, снова загудел на манер вечевого колокола:

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Господу Богу помолимся! Аминь! Наливай!

Как можно ослушаться блаженного – само собой, налили, выпили и двинули в церковь. Символическим числом, троицей: грации в храм Божий не пошли, остались баловаться кофеем и мыть кости, Евлампию же и так, как человеку Божию, личного благочестия хватало выше крыши.

Словом, взяли Шванвич, Буров и Орлов лукошко с крашенками, не забыли штофную бутылку гданской водки,[285] да и отправились на богомолье. Шли с достоинством и не спеша: выбирали по пути дам посимпатичней, чинно подавали им яйца и лобызали троекратно на христианский манер. Правда, алчуще, взасос, усугубляя действо объятиями и поглаживаниями. Дамы, впрочем, не возражали, улыбались в ответ – кесарю кесарево, Христу Христово, а Купидону Купидоново. И в светлый праздник Пасхи всем заправляет Эрос…

В общем, до храма не дошли – кончились яйца. Гданская водочка иссякла еще раньше.

– Ну и куда же мы теперь? – разочарованно спросил Шванвич и ловко, так что вспорхнули не все, швырнул лукошко в кормящихся голубков. – По бабам вроде бы еще рано.

– По бабам, друг ты мой, никогда не рано и никогда не поздно, – веско возразил Орлов, глянул оценивающе по сторонам и только собрался было конкретизировать свою мысль, как вдруг всхрапнули лошади, застонали рессоры и из остановившейся кареты выскочили двое – секунд-майор с секунд же ротмистром.[286]

– Христос воскресе, Гриша! Счастье-то какое, что встретили твое сиятельство. Неприятности у нас…

– Ба, Павлик! – Заржав не хуже жеребца, Орлов бросился к секунд-майору, по-товарищески обнял его, дважды облобызал, с трудом оторвавшись, поручкался с секунд-ротмистром. – Никак, Федя, восстановили, и прежним чином? Давно вернулся? Как там Кавказ?[287] Стоит? Ну, поздравляю, рад, чертовски рад! И кстати, что это там у вас за беда?

Он на глазах расцвел, помолодел душой, превратился из князя Римского, действительного камергера и генерала от инфантерии в лихого подпоручика Гришку Орлова, любимца и героя – нет, не самодержицы российской, – всей петербургской гвардии. Бесшабашно смелого, до одури отчаянного, всегда готового отдать товарищу последнюю рубаху заодно с нательным крестом.

– Да как обычно. – Секунд-майор Павлик загрустил и благодаря вставшим дыбом бакенбардам очень сделался похожим на барбоса. – Вначале проигрались. Вдрызг. Затем с горя набили морду «рябчикам».[288] Всем подряд, и нашим, и немцам. А потом заявились «хрипуны»,[289] – секунд-майор задышал, набычился, и в голосе его прорезалась удаль, – так что набили морды и им. Как следует. Ну, из мебели, естественно, погромили кое-чего, из посуды… В общем, хозяин требует пятьсот рублей, чтобы дело замять. Полюбовно. А то ведь знаешь, как у нас: потребуют ночью в ордонансгауз, посадят на почетную тройку, и повезет тебя фельдъегерь куда-нибудь к едрене фене. Я, к примеру, на Карагач больше не ходок… Да, забыл сказать, что лучше бы поспешить, а то точно пятьюстами рублями не обойдется. Поручик Ржевский в своем репертуаре – закрылся в ретираде с шампанским, в переговоры не вступает и направляет всех страждущих кого в кусты, кого к чертям, кого еще подальше. А какие сейчас еще кусты – курам на смех, да и только.