Продавщица, наконец-то попав под обаяние улыбки номер пять, тоже улыбнулась вполне приязненно:

— Умеете…

— А то, — сказал Уланов, прибавив обаяния еще на пару делений. — Могем, хошь и сиволапые.

Глянул девушке в глаза затуманенным взором солиста цыганского хора, тронул струны и задушевно, тихонечко начал:

Игрушка и есть игрушка, но все же получалось неплохо.

— А что такое трензеля? — спросила продавщица с некоторым интересом.

— А это на уздечке такие железные штучки, — ответил Уланов, опуская гитару. — Звенят и звякают…

Продавщица улыбалась уже заинтересованно, и в прежние времена Уланов непременно завел бы разговор про телефончик — девочка была хороша и, судя по взгляду, одинока. Но с некоторых пор подобные стремления были уже неактуальны. Поэтому он улыбку погасил и спросил деловито:

— Почем стоит?

— Шестьсот рублей, — блондиночка с явным сожалением переключила себя на товарно-денежные отношения.

«Ну, извини, малыш, — воскликнул про себя Уланов, — ну что поделать, у меня ж теперь Инга, у меня насовсем Инга, вот ведь что…»

Он достал бумажник, расплатился, отмахнулся от чека и вышел на улицу, взял гитару за гриф, примостил на плечо. Ну, в точности как в шестнадцать лет, Вовик, ага…

И неторопливо двинулся дальше по улице, порой ловя краем глаза удивленные взоры прохожих — удивление, конечно, было вызвано не гитарой на плече, а ее малыми размерами.

«Ну и ладно, — подумал он благодушно, когда шустрая бабуля уставилась на него вовсе уж пораженно. — Я клоун, я белый клоун, я этой песенкой навеки коронован…»

Остановился и мягким кошачьим движением переместился влево, к продавщицам цветов. Ближайшая тетушка отреагировала моментально:

— Гвоздички, молодой человек?

Уланов поджал губы. Алых гвоздик он, как и многие, терпеть не мог. В жизни таких, как он, алым гвоздикам отводилась строго определенная роль, век бы их не видать. Профессиональная деформация личности, да. Свой мирок, где что-то совсем не так, как в большом окружающем мире, что-то чуточку иначе, и вообще…

Он взял три белые астры, шикарные, размерами, право слово, с кулак Тошки Черепанова, добавил к ним, в серединку, две веточки желтоватых гладиолусов, подумал и присовокупил две красные розы. На его взгляд, икебана получилась не самая худшая.

Направился к скамейке и вольготно на ней разместился, пристроив цветы на коленях, а гитару рядышком. Владимир Петрович Уланов, майор и кавалер орденов, был доволен жизнью, а это с человеком далеко не всегда случается.

Потом довольство жизнью резко подскочило на полциферблата, потому что появилась Инга, обворожительная в цокоте каблучков, в ореоле летящих волос, и это была его девушка, целиком и полностью, и даже будущая мать его ребенка, вот ведь, сограждане, радость-то!

Но со скамейки он не подорвался, как школьник, хотя и хотелось, встал достаточно степенно, цветы вручил, в щечку поцеловал, ухитрившись цепким профессиональным взглядом окинуть ее фигурку и в который раз легонько изумиться: вроде и все есть, и ничегошеньки еще не заметно…

— Пойдем?

— Нет, посидим. — Инга уселась на скамейку, покосилась на миниатюрную гитару. — Это что?

— Это гитара такая, — сказал он безмятежно, — про которую зря думают, что она не ударный инструмент. Ты что хмурая? Что-нибудь… — он показал глазами на ее талию без малейших признаков состоявшегося.

— Да нет, с чего бы?

— Тогда?…

— Настроение плохое.

Он прекрасно все понимал, но, надеясь, что причина все же другая, осторожненько поинтересовался:

— А отчего?

— А оттого же, — сказала Инга с выражением лица, подтвердившим его худшие подозрения. И, для пущей наглядности, очевидно, целых три раза легонько потыкала пальцем себе в живот. — Говорили уже, а? Аборт делать поздно, скоро будет заметно, и начнется все сопутствующее… Ты уж внеси ясность. Если от винта, то я собралась и самостоятельно пошла жизнь как-то обустраивать…

— Я тебе покажу — от винта… — сказал Уланов тихо и серьезно. — Какое тут может быть — от винта… Мы что, не обговорили все? Я тебя люблю. У тебя мой ребенок.

— А у тебя — штампик в паспорте, — сказала Инга, полуотвернувшись.

Ему было неловко, стыдно и мерзопакостно — из-за того, что сломать ситуацию пока так и не удавалось.

— Зая, я колочусь, как рыба об лед, — сказал он насколько мог убедительно, держа в ладони ее теплые пальцы. — Я уже все испробовал, кроме физического воздействия. Правда. Она ни в какую на развод не соглашается. И квартира ей не нужна, и ничего ей не нужно, из чистой вредности барахтается, чтобы кровушки попить и нервы помотать, насколько удастся. По принципу классика: так не доставайся ж ты никому. Я все это обязательно поломаю в самом скором времени, в конце-то концов, если нет детей, дело гораздо проще, и не сможет она меня всю жизнь держать на штампике… Но время потребуется… Чуть потерпи. Я же тебе слово давал, я и думать не хочу, что ты мне не веришь…

— Да верю я тебе, — сказала Инга, все так же отворачиваясь. — Но время-то идет, мать скоро заметит, расспросы пойдут…

— А ты меня вперед выдвини, — сказал Уланов решительно. — Пойду и поговорю. Все как есть. Объясню, что загвоздки тут чисто технические, вопрос времени… Сама говорила, что мать у тебя умная. Что необычного-то? В жизни бывает и замысловатее, да еще как… Ну что ты, малыш?

Она не отзывалась, все сидела с таким потерянным и грустным видом, что сердце кровью обливалось. В том числе и от бессильной ярости. Можно превзойти нешуточные жуткие ремесла, можно вернуться целым-невредимым из откровенного пекла, по праздничным дням нехилым иконостасом на груди сверкать, ксиву в кармане носить тяжелую — и вот, поди ж ты, все это, вместе взятое, не помогает урезонить стервозную бабу, не желающую давать развод исключительно из вредности… Невесело.

Он даже обрадовался в первый миг, когда во внутреннем кармане легкой куртки негромко засвиристел «маячок». Очень быстро радость как-то смазалась, когда в ответ на эсэмэску с вопросительным знаком свалилась цветная картинка, не способная вызвать удивления у посторонних, ничего не способная рассекретить, всего-то цветная фотка, где на фоне густо-синего неба четко чернел силуэт смерча. Такие дела… Труба надрывается противным медным ревом, не вовремя, как всегда… А когда оно было вовремя?

Они переглянулись и покивали друг другу с видом едва ли не веселым — оттого, что ситуация была ясна, как таблица умножения, и ее не требовалось вдумчиво прокачивать. Все было как на ладони.

Диспозиция разворачивалась нехитрая: на малолюдной аллейке парка юная парочка лет этак девятнадцати имела неосторожность пересечься с пятеркой субъектов ярко выраженной кавказской национальности. И началось. Несмотря на тихую брезгливую ненависть к данным экземплярам, Кеша с Антоном вынуждены были признать за гомонящими абреками некоторое мастерство, имевшее мало общего с тупыми приставаниями: пятеро ни единого матерного слова пока что не произнесли, пальцем девочку не тронули, просто заступили дорогу и цеплялись словесно, весьма даже искусно, культурно, можно сказать, с шуточками и прибауточками — но пройти не давали. Явно доводили парнишку (словно бы его не замечая, сконцентрировав внимание исключительно на девочке) — чтобы взвился, не вытерпел, что-то сказал или сделал первым, а уж тогда они могли бы законную самооборону включить, жлобье…

Девчонка была красивая, а парнишка ничуть не походил на замаскированного «черного пояса», способного вмиг раскидать этот табор по веткам окрестных деревьев. Растерялся до предела, издали видно, что уже сломан, никакого выхода из ситуации не видит, скоро дергаться начнет глупо и нелепо, и завертится совсем невеселое дело.