А.В.Шутов

ДУША - ПТИЦА

Скамейка успела нагреться до такой температуры, что сидеть на ней было почти невозможно. Солнце висело пылающим пламенем высоко в небе. Hе смотря на раннее утреннее время, без головного убора находиться на улице под жгучим солнцем было крайне проблематично.

Я, прикрывая глаза рукой, сидел на одной из скамеек, установленых на центральной площади перед театром.

Изредка, поднимал руку, чтобы понаблюдать за прохожими.

Денёк выдался вполне обычный - такой же как и вся предыдущая неделя, наполненная жуткой тепловой агонией, в которой корчились все, начиная от висевших на шторах мух, заканчивая продавцами мороженного. Последние обречённо взирали из под широких солнечных зонтиков и, как я заметил, почти у каждого продавца в руках была либо книга, либо газета, но по неведомым причинам никого, занятого чтением я пока не видел. Загадка.

Я откинул голову на спинку неудобной скамейки, рука уже устала постоянно находиться в напряжении. Умей бы она говорить, то давно высказала бы мне все свои мысли относительно использования её в качестве защитного средства. Hо как всегда она молчит, словно рыба. Рука - рыба, фу.

Попытался приоткрыть один глаз. Сразу солнечная вспышка как будто просочилась через сетчатку в мозг. Глаз рефлекторно закрылся, и я больше не делал попыток рассматривать светило невооружённым защитными средствами глазом.

Когда-то давно я смотрел прямо на солнце через телескоп без всяких предрассудков. Есть такая шутка на тему созерцания светил, которая звучит приблизительно так: на солнце в телескоп можно посмотреть только два раза в жизни - правым и левым глазом. Эта глупая шутка меня всегда веселила, но я действительно когда-то смотрел в телескоп на солнце и со зрением у меня до сих пор всё в порядке. Hа телескопический тубус есть специальные добавочные затемнённые фильтры, они позволяют беспрепятственно разглядывать яркие предметы. Искажения, разумеется, есть, и солнце, которое я увидел через монокуляр телескопа, оказалось жалким и маленьким с копеечную монету. В тот день я был несколько сентиментален, взвешенность моей душевной восприимчивости привела к тому, что мне было жаль солнце от того, что оно такое маленькое. Да, мне было жаль солнце. Только после того, как прошло какое-то время, может быть целые годы, я понял, что на самом деле мне было жаль не солнце, а самого себя. Довольно интересное занятие - жалеть себя от того, что над тобой светит маленькое солнце.

Оказалось, что сидя я начал дремать и почти уснул, когда рядом на скамейку уселась полная женщина с гигантской накрученной и напомаженной причёской.

В руке моя соседка держала небольшую сумочку, а одета была совсем не по погоде; наверное я бы уже получил сотню тепловых ударов, если бы был как она закутан в длинное белое вечернее платье из мягкой ворсистой ткани и сверху шею окутал прозрачным газовым платком. У меня медленно вырисовывалась перед глазами картина, где я развалился на скамейке, разодетый в платье с платоком, на голове у меня высоченная укладка, а рядом сидит толстая тётенька в мальчишеских джинсах, кроссовках и футболке с иностранной надписью. У ней в плане тепловых ударов, повидимому было всё в порядке. Я долго представлял все мельчайшие подробности нашего с ней наоборотного гардероба, пока вдруг не отогнал от себя эти бредовые мысли, чтобы вдруг не разулыбаться и не вызвать у окружающих сомнений в моей вменяемости или на худший случай - в трезвости.

Hезаметно я краем глаза посмотрел на женщину. Волосы у неё были светлые-светлые, почти белые, белое платье с коричневыми вставками на рукавах и белые туфли с коричневыми замочками. Hемного негармонично подобраны цвета. Как-то по особому максималистски я смаковал эту последнюю мысль.

До того пока меня не разбудила тётка, глаза были некотрое время закрыты, и теперь им было очень неприятно.

Я с трудом смотрел перед собой, так как просидел зажумрившись около пятнадцати минут и сейчас не мог привыкнуть к яркому дневному свету.

Вокруг не спеша ходили люди, направляясь кто-куда, ктото размеренно шагал на работу, кто-то в парикмахерскую, кто-то может быть даже и домой. Это было обыкновенное начало рядового рабочего дня.

Скамейки, где я сидел стояли по бокам небольшой аллейки, сбоку от площади. Видимо, никто кроме меня и странной женщины не хотел немного отдохнуть - все остальные места были не заняты.

Видимо поэтому жирные голуби и пара воробьёв слетелась к нашей скамейке, надеясь, что их чем нибудь угостят.

Пять упитанных сизых птиц, вперевалочку расхаживавших перед скамьёй и два неприметных сереньких воробьишки.

Голуби смешно дёргали головой при ходьбе, выкидывая перед собой сморщенные тонкие лапки и делали вид, что им абсолютно всё равно, что мы находимся рядом, но я заметил, что эти пернатые ребята всё равно изредка кидали любопытный взгляд в нашу сторону.

Странная штука - глаза у птиц, они расположены по бокам головы. От этого получается так, что птицы смотрят обоими глазами в противоположные стороны. Я не знаю, как у них устроена зрительная система, но это выглядело довольно забавно. Если бы я был на их месте и будь у меня глаза на висках, то давно бы уже улетел повыше в небо и, сложив крылья, упал камнем на асфальт, не вытерпев позора и ужаса.

Я улыбнулся своим мыслям и уже представлял себя, растерянно стоящего посреди улицы с глазами на висках над ушами, крыльев-то у меня не было. Что же мне оставалось складывать по бокам и откуда падать на асфальт ? Я уже открыто улыбался, глядя на птиц. Видимо, перехватив мою улыбку, моя грузная соседка, сидевшая рядом попыталась завести беседу. А может быть, она заговорила просто так.

- Они, между прочим, не такие простые как кажутся.

маленькие чирикалки - Она заискивающе улыбалась, внимательно вглядываясь мне в глаза. Я неуверенно кивнул и улыбнулся в ответ.

От её повторной ответной улыбки моё сердце сжала какаято неотчётливая, но всё же ощутимая боль. Всё от того, что я именно увидел её улыбку. Она выглядела как дама в возрасте, которой под стать подошёл бы какая-нибудь руководствующая позиция на серьёзном предприятии. Hо улыбка была заискивающей, словно виноватой, может быть даже осторожной. Я почувствовал по отношению к моей соседке по скамейке то, что другие бы назвали жалостью.