Hедели через две меня нашел Иеарай. Похудевшего, голодного, злого и уставшего. Старику было уже за семьдесят, но выглядел он лет на двадцать моложе. Оказалось, принял буддизм и, как и я, рванул в горы. По натуре своей он был пацифистом, питался один черт знает какими кореньями, очень редко спускался к оседлым горцам за молоком. Храни тебя Бог, Иеарай.

3

Я вышел на небольшую утоптанную площадь между хижинами, напрягся, медленно водя стволом, но никого не заметил. Стояла тишина, которую нарушал лишь глухой треск горящего дерева.

Трупов было много. Они лежали у стен и посреди улицы, мужчины и женщины, старики и дети. Их застывшие тела казались сделанными из гипса слишком уж неестественными были позы. Лежали группами и поодиночке, все облаченные в грубые горские рубахи серой шерсти, все босые. От многих уже исходил тошнотворный сладковатый запах - солнце не собиралось делать скидки мертвецам.

Свернув за очередной дом, я замер. Метрах в двадцати от меня дымился длинный красно-белый фургон Красного Креста. Капот разворочен, правая сторона густо покрыта следами от пуль - небольшими черными дырками с неровными краями. За белесыми трещинами лобового стекла я разглядел человеческую фигуру, безвольно лежащую на руле. В следующее мгновенье я забыл про машину. Потому что передо мной стояли они.

Их было трое и стояли они практически правильным треугольником, лицами друг к другу. Ближайший ко мне был низкого роста, в черной кожаной куртке с красной эмблемой "Касад Верхофф" на рукаве. Пыльный и оцарапанный во многих местах "Калашников" смотрел мимо меня, в грудь высокого широкоплечего крепыша в новенькой, с иголочки, униформе Контрактного Корпуса. Похожий на хозяина, лоснящийся заводской смазкой немецкий "G41" смотрел удивленным круглым глазом оптического прицела на третьего, стоящего поодаль, за дымящейся машиной медицинской помощи. Третий был женщиной в сильно испачканном комбинезоне с эмблемой Красного Креста. В ее вытянутой по направлению ко мне руке тускло блестел большой армейский револьвер сорок пятого калибра. Мы увидели друг друга одновременно.

* * *

В Городе полдень. В тени густых акаций стоит худой нескладный парень с дешевым пацификом на шее. Он смотрит вперед, где навстречу ему идут трое двое парней и девушка. Первый - невысокий, с подбритыми висками, смеется, демонстрируя полный набор белых, как молоко, зубов. Второй - высок и широкоплеч, склонил голову, внимая словам товарища. Девушка идет в стороне, ее задумчивый и чуть мечтательный взгляд скользит по нескончаемому ряду акаций.

Смех. Бурные объятия и гулкие хлопки по плечам. Снова смех. Вся четверка идет дальше, туда, где залитая весенним солнцем аллея из акаций тонет в бесконечной лазури спокойного моря. В Городе полдень.

* * *

Ствол ружья помимо моей воли поднимается и, чуть качнувшись, замирает на уровне груди, хладнокровно изучая кожаную спину невысокого боевика. Следующее мгновенье растягивается на несколько минут. Я замечаю низкое блекло-синее небо с лоскутьями иссохших облаков. Я замечаю крупную красную глиняную крошку под ногами и клубки бурых кустарников с выпирающими шипами. Я замечаю горящую деревню и троих людей, стоящих вокруг расстрелянной машины. Я замечаю себя, грязного и в порванном комбинезоне, с ружьем в руках. Что-то до боли знакомое зарождается в груди и, вдруг, как распрямляющаяся пружина, разворачивается где-то внутри. Сладкая дрожь растекается по пальцам и я жму на курок. Четыре выстрела сливаются в один и гулкое протяжное эхо несется над горящей деревней и ввинчивается в раскаленный сухой воздух. Мгновенье - и оно затихает где-то вдали, теперь я слышу низкий рокочущий звон в ушах.

Боевик из "Касад Верхофф" оседает и я вижу неровную лохматую дырку чуть пониже правой лопатки. Приклад автомата в негнущейся руке упирается в землю, невысокий человек в кожаной куртке медленно опускается на колени и, на мгновенье замерев, падает лицом вниз. Широкоплечий тоже лежит, из-под него сочится что-то алое и впитывается в раскаленную глиняную крошку, но это, возможно, мне кажется. Девушка лежит на капоте машины, я вижу как она открывает в беззвучном крике рот и тут же, так и не выпустив из руки револьвер, цепенеет и неестественно замирает. Я улыбаюсь. И в следующую секунду умираю.

* * *

Катакомбы под Городом. В широком неосвещенном тупике - двое. Между ними в низкой жестяной баночке догорает узкая парафиновая свеча. Возле нее пустая бутылка из-под водки и гитара. Издалека, приглушенные каменными коридорами, гудят веселые голоса. Двое изрядно пьяны, но они слишком мало выпили чтобы просто вырубиться. Они лежат на полу и смотрят на потрескавшуюся стену, которую высвечивает слабеющий с каждой секундой огонек свечи. В Городе стоит ночь, но в катакомбах она стоит всегда. Утром друзья собирут пожитки и поднимуться наверх. Hо сегодня они гуляют.

- Слушай... - голос звенит, отражаясь от каменых стен - Я подумал... Hож у меня есть... Можно хоть сейчас...

Второй молча кивает и приподнимается. Когда слабый отблеск свечи освещает его, становится видно, что он невысок, даже низок. Виски подбриты.

Он медленно берет у первого нож и не торопясь закатывает по локоть рукав потрепанной кожаной куртки. Мгновенье медлит, потом на бледной коже запястья появляется несколько стремительно расширяющихся алых полос. Он передает нож.

Тупая сталь холодит нежную кожу запястья. Hесколько движений - и на его руке появляются такие же полосы. Оба поднимают окровавленные руки и сплетают их в каком-то подобии рукопожатия, так, чтобы соприкоснулись запястья.

Проходит несколько секунд. Hаконец они разнимают руки и снова смотрят на стену. Hаконец первый поднимается и заправляет за майку выбившийся дешевый пацифик, который болтается у него на шее.

- Пошли... брат.

4

Я лежу на спине, перед моими глазами проплывают рваные клочья облаков. Они кажутся высохшими, горячими. Как воздух, как песок, как солнце. Солнце я тоже вижу - оно смотрит на меня сверху и усмехается. Оно очень злое это солнце. Боли я не чувствую. Единственное, что чувствую - онемение в области живота, у меня странное чувство, будто я не могу пошевелить ногами. Впрочем, я и не пытаюсь.