– Не читай. Тебе не понравится, – заверил ее Эльф. – Оно антикоммунистическое и антиреволюционное.

– Да? – удивилась Белка. – Ну и ладно. Далее. Карлос Кастанеда, очень хорошо. Бунин, “Окаянные дни”. Опять контрреволюция. Так, тут первый лист оторван. И что же это? График какой-то… Очень похоже на

Гумилева, у него есть книга по развитию этносов…

Так продолжалось несколько часов. Белка охотно комментировала все книги, которые знала. Чихала смешно, словно кошка, от поднявшейся пыли, потом окончательно охрипла и попросила Сатира сделать ей молока с медом.

До поздней ночи она продолжала разбирать бывшую нелегальную литературу. Когда ее заставили выключить лампочку, чтобы не мешала спать, она зажгла свечу и продолжала изучать находки при ее неверном дрожащем свете. Свеча была совсем старая, найденная все в тех же кучах хлама, и постоянно гасла. Белка, тихо погромыхивая в темноте спичками, снова зажигала огонек и продолжала свое занятие. Было холодно, отопление у них до сих пор не включили. Серафиме пришлось надеть свою старую куртку, которую она до сих пор так и не отстирала от крови.

Под утро, вконец утомившись, она завершила осмотр коллекции.

Зевнула, потянулась до звонкого хруста в костях и улеглась на диван между Сатиром и Эльфом.

Ближе к полудню они проснулись, принялись ворочаться и медленно продирать глаза.

– Нет, все-таки советские диссиденты – это было нечто, – стала делиться Белка своими мыслями. – Тихие, незаметные, как тараканы.

Сидели себе по кухням, вели разговоры, пили чай, читали книги. И так вот тихо и незаметно вырыли яму для великой страны.

– Лучший памятник советским диссидентам и правозащитникам – большой бронзовый фаллос на площади и список самых шикарных порносайтов у подножья, – хмуро произнес Сатир, который не любил просыпаться. – А если серьезно, диссиденты – не причина, а следствие. СССР последние лет двадцать не жил – агонизировал. Идеология больше не вела людей, как это было в двадцатые, тридцатые, сороковые годы. А может быть, люди просто устали быть хорошими. Я имею в виду не диссидентов, а обычных людей. Они устали все время ходить на двух ногах, и им захотелось снова побыть скотами и походить на четвереньках, ориентируясь на голоса самых примитивных инстинктов: сытого желудка, сексуальной удовлетворенности, жажды власти, жадности. Поэтому они с такой охотой и приняли капитализм. Ведь он основан как раз на эксплуатации этих инстинктов. Советская идеология не смогла больше вести людей вверх, и они покатились вниз. Все проще простого.

Белка задумалась:

– “Люди устали быть хорошими”. Как просто… И безнадежно. Ведь если через некоторое время снова свершится коммунистическая революция, это будет означать, что потом, лет через семьдесят, люди снова устанут, так, что ли?

– Наверное, так, – подтвердил Эльф.

– Я не согласен, – заявил Сатир. – Наверняка явятся светлые головы, которые объяснят, как поддерживать в людях желание быть хорошими.

Может, сейчас мы еще не доросли до этого знания?

– Возможно, – задумчиво ответила Белка. – Но это означает, что мы переносим решение вопроса на неопределенное время в будущее. А жить и действовать хочется сейчас.

– Так в чем дело? Живи и действуй. Как говорится, если не можешь поджечь степь, хотя бы поддерживай огонь.

– Тоска… – отозвалась Белка.

Устав от безделья, она решила сшить себе пончо. Для этого, вооружившись большими тупыми ножницами, вырезала в центре пледа дыру для головы и аккуратно обметала ее края нитками. Потом примерила обновку, прошлась по комнате. Пончо доставало ей до колен и было достаточно теплым, чтобы ходить в нем зимой.

– Одежда названа в честь вождя мексиканской революции Панчо Вильи, – объявила она. – Надо будет какие-нибудь вышивки здесь сделать. Для красоты.

– А у нас еще плед есть? – спросил Эльф, разглядывая Серафиму.

– Шторы есть.

– Ну, нет уж. Из штор, если хочешь, можешь сшить себе или Сатиру смирительную рубашку, – отозвался Эльф, слегка дрожа.

– Э, братец, да тебя знобит. – Она стащила с себя бывший плед и укутала им Эльфа. – Ладно, пользуйся пока. Я тебе сейчас чаю принесу. Когда же у нас затопят наконец?

Она дыхнула, изо рта вылетело едва заметное облачко пара.

– Я тут недавно что-то вроде зимней хайку написал, – сказал Эльф, глядя на нее.

Зима, мороз.

Покрылись ели

Шерсткой инея.

– Не Басё, но… хоросё, – кивнула Белка и пошла за чаем.

Спали они под одним одеялом и, чтобы было не так холодно, накидывали сверху всю одежду, какая была в доме. Когда Белка просыпалась среди ночи, ей казалось, будто она уснула где-то в полях и ее замело снегом. Груда тряпья, словно сугроб, тяжело давила сверху, но отчего-то совсем не грела. Тогда она прижималась к плечу Сатира, обнимала его и пыталась согреться. От ее прикосновений Сатир просыпался, и они подолгу лежали без сна, глядя в темноту.

В одну из таких ночей Белка тихо прошептала:

– Знаешь, а я ведь все помню.

– Что помнишь? – не понял Сатир.

– И про собак, и как я почти умерла, и как воскресла, и как ты меня на руках через всю Москву нес… – Она помолчала. – И теперь я не знаю, как мне жить со всем этим. Раньше я думала, что те, кто прошли через смерть, получают какие-то великие и чудесные знания, может быть – даже откровения, и живут после этого особой, яркой и прямой жизнью. А со мной все не так. Я не стала знать больше, чем раньше, не стала стремиться к чему-то новому. Я изменилась, да. Мне кажется, я вижу все немного четче и, может быть, глубже, чем раньше, но я не стала другой. Это плохо?

– Нет. Ты всегда была прямым, ярким и правильным человеком.

И с этим ничего не поделать.

– Не говори ерунды.

Сатир пожал плечами:

– Не хочешь – не буду.

Горы старых, никому не нужных вещей ночью были похожи то ли на застывшие штормовые волны, то ли на гигантские пласты чернозема, вздыбившиеся у разверстой могилы. Они нависали над диваном и, казалось, были готовы в любой момент прийти в движение, чтобы с утробным урчанием обрушиться вниз и задавить затаившихся здесь, на окраине жизни, друзей.

– А какая она, смерть? – спросил Сатир.

– Я не знаю, как это у других бывает, могу только про себя рассказать.

– Расскажи.

– Зачем тебе?

– Ну, когда-нибудь помирать все равно придется. Хочу подготовиться.

– К этому нельзя подготовиться. Это нечто абсолютно новое. В жизни ничего подобного не бывает.

Белка перевернулась на спину, посмотрела на черное окно, задумалась, вспоминая ночь 29 октября.

– Сначала, пока я дралась с собакой, было больно. Ужасно больно.

В обычной драке так больно не бывает. А потом я упала и поняла, что не могу пошевелиться. Глаза были открыты, я смотрела в небо, и больше ничего. Боль вдруг исчезла, и напало такое равнодушие и отрешенность, какой в обычной жизни быть не может. Запредельные равнодушие и отрешенность. Все, что происходило вокруг, все, что было раньше, и все, что могло бы произойти в будущем, стало казаться пустым и посторонним.

Остались лишь холод и невыносимое одиночество. Не было ни страха, ни надежды, ни злобы, ни радости. Ничего. Только отстраненность, холод и одиночество. Пока жив, этого нельзя ни понять, ни почувствовать.

Утром Белка принялась делать вышивки на своем пончо.

– Надо изобразить что-то значимое. Например, всех наших. И живых, и…

– сказала она Эльфу и запнулась. Вздохнула, вдела нитку в иголку и приступила к вышиванию. – Вот это вставший на дыбы медведь гризли.

Саша-Гризли, – комментировала она, неторопливо и ловко орудуя ртутно поблескивавшей иглой. – Зверек броненосец – это Ваня. Он всю жизнь, сколько его помню, всегда был как в панцире. А вот это синий кит.

Кит-самоубийца. Это Истомин. Еще Антона надо вышить. Антон будет пятнистым оленем. Катя-Освенцим – цапля… – Так постепенно она перебрала всех, кого знала. В итоге на пончо остались только две пустые клетки. Серафима подняла глаза на Эльфа, задумалась. – Ты будешь дельфином, – сказала она, снова склоняясь над пончо.