Но как же не видите вы, г. Гауптман, из-за бесстыжих слез, из-за «планетарных» пошлостей Горького спокойной и хитрой усмешки Ленина. Миллионов погибших людей не пожалел — не пожалеет и этих гибнущих. Весь вопрос в том, нужна ли ему эта гибель. Кажется нужна сейчас только угроза, ужас гибели, как орудие шантажа всемирного: «А ну-ка, посмейте не дать хлеба голодным». Закинул удочку и ждет, не клюнет ли рыба. Знает, что если и дадут, то очень мало, как раз только, чтобы снова подкормить своих, а над остальными властвовать голодом, вести быка на железном кольце. И насчет гарантий не беспокоится, — обещает, что угодно: не страшны ему никакие гарантии, ведь все равно их исполнить нельзя.

А если эта игра не удастся, то есть и другая в запас. — Россию голодную на сытую Европу кинуть: «победи или подыхай!» Но это — уже игра последняя.

Будем же помнить, что последняя. Недаром царство зверя сделалось мрачно. «Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя, и сделалось царство его мрачно».

Для России пятая чаша — последняя, но не для мира. Всего семь чаш гнева Божьего — новая война всемирная, а седьмая — конец, чаша тех дней, когда «начнут говорить горам: подите на нас! И холмам: покройте нас!»

Неужели же, неужели не опомнится человечество и не скажет вместе с русским народом: «Научи меня, Господи, оправданиям твоим».

Простите, г. Гауптман, если слова мои слишком резки. Я осмеливаюсь высказать вам все это, потому что верю в великое сердце великого художника.

Висбаден,

1 августа 1921 г.

Г-н Нансен!

Я узнал, что вы прочли «Страшное письмо» русских матерей. Я понял по тем словам, которые вы говорили после прочтения письма, что оно не показалось вам страшным. Вы знали и без него, что русские дети умирают от голода. Вы хотите накормить их во имя «человеколюбия», оставляя в стороне «политику». Но я настоятельно прошу вас обратить внимание, что русские матери, в своем, подписанном кровью, обращении к миру не просят подвезти продовольствие их умирающим детям. Они просят «увезти их из ада», «вырвать из рук палачей». И они, «чтобы не навлечь гнева палачей», даже не смеют подписать своих имен. Скажите, г-н Нансен, не потому ли письмо не привлекло вашего внимания, что вы нашли его слишком «политическим»? Не показалось ли вам, что матери, называя «палачами» тех, с кем вы миролюбиво договариваетесь и кому исхлопатываете — из человеколюбия — в Европе кредит, — вмешиваются в «политику»? Или, может быть, любовь ваша к человечеству сильнее неразумной любви этих женщин к своим детям? И ваше знание России, русской сегодняшней жизни, глубже чем у них?

Я не сомневаюсь нисколько, что вы искренно уверены в своем человеколюбии и в своей аполитичности, в правоте всего, что вы говорите и делаете. Но именно эта ваша уверенность в себе, позволяющая вам с такою легкостью брать на себя дела величайшей ответственности, приводит меня в изумление. Эта ваша уверенность мне, как психологу, кажется непонятной и даже неестественной. Никакие факты, — ни жизнь, ни смерть, — ничто не рождает в вас мысли, — так ли верен ваш выбор? А выбор ваш сделан, и пора сказать это с полной ясностью: ваш выбор — с убийцами, против убиваемых, — во имя человеколюбия, с палачами русского народа, против русского народа, — во имя России.

«Дети не виноваты, что Ленин сидит в Кремле», говорите вы, г. Нансен. Но спрашиваю вас, как человека, а не как политика: если бы перед вами вместо вашего собеседника стала одна из этих матерей, подписавшихся под письмом к «миру» своей кровью, — что бы вы ей сказали? Осмелились бы вы попрекнуть ее за то, что вмешивается она в политику, называя «палачами» тех, чьим ходатаем вы сделались перед миром? Осмелились бы вы обещать, глядя ей в глаза, что везете хлеб ребенку ее, всем детям и довезете, и провезете этот хлеб мимо телохранителей, единственно нужных советскому правительству? Нет, глядя в глаза русской матери, вы бы не сказали всего того, что вы говорите Европе, г. Нансен. Вы бы не посмели. Может быть, тогда, на минуту, в вас пробудилось бы сознание тяжелой ответственности вашей.

И еще другое ответственное дело вы подняли — приняли назначение вас «комиссаром» русских изгнанников. И тут вы с уверенностью, мне непонятною, решаете, что не они, а вы — судья русских дел. Мы не выбирали вас, г. Нансен. Если бы нас спросили — мы, быть может, не выбрали бы ходатая по делам «правительства», от которого мы спасаемся. Но мы бесправны и должны терпеть того, кого нам назначат. Назначили бы Кашена — и его мы стерпели бы. Однако судить нас, в целях защиты большевистского правительства, мы не хотим вам позволить.

Вы говорите, что мы «ненавидим» большевиков за то, что они отняли у нас «отечество и состояние». О потере отечества говорить не будем. Вы его не теряли, а кто не терял его, тот нас не поймет. Но верьте, что даже эта потеря не может вызвать той беспредельной, той, если угодно, нечеловеческой ненависти, какую мы чувствуем к этим человекоубийцам. И какую, конечно, чувствовали бы и вы, г. Нансен, не будучи русским, но зная их так, как знаем мы.

Что касается «потери состояния», то и здесь, г. Нансен, только ваша неосведомленность в делах русских изгнанников могла вам подсказать ваши слова. Громадное большинство изгнанной русской интеллигенции — люди труда и никакими «капиталами» не обладали. И лучше бы вам было не говорить о том, что мы озлоблены на большевиков — из-за потери «состояния».

Нет, г. Нансен. Вы открыли северный полюс, но сердце человека, сердца людей, закрыты для вас. Вы не отличаете сердца человеческого от сердца звериного. Вы не видите.

Но, не видя, вы — делаете. Не видя, — вы говорите, что видите. И я напомню вам страшное слово:

«Некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас».

Святейший Отец,

Имя того, с Кем говорили мытари и грешники, Кто никому не возбранял приходить к Нему, да послужит оправданием смелости моего обращения к Вам, Его Наместнику.

Я только скромный служитель слова и христианин. Очевидец и участник неслыханных страданий христианского народа, к которому принадлежу, близкий свидетель действий тех, кто, называя себя представителями этого народа, убивают его, — я покинул мою родину лишь с целью посвятить все слабые силы мои раскрытию правды, исканию справедливости у людей, не забывших Бога.

Я не один: за мною кровь мучимых и расстреливаемых; трупы, гниющие без погребения; ограбленные, поруганные храмы; безумие матерей, поедающих детей своих. И со мною все, еще не погибшие, погибающие, хранящие надежду на спасение — если не себя, то мира.

С ними вместе, перед лицом Бога Живого, я свидетельствую: те, кто ныне говорят от имени России и называют себя русской властью, — не от имени России говорят: они обманщики, и не власть они русская, — но убийцы. Измученные народы Европы жаждут мира и слепо идут на обман. Но пусть помнят они, что так же и теми же обманщиками обмануть русский народ. Когда они говорят «мир», то наступает всегубительство.

Священнослужители Западной Церкви на святой земле Италии пожимают рукой, касавшейся Божественной Жертвы, окровавленную руку человекоубийц. Знают ли они, что творят?

Знают ли, что в это же самое время в России громятся и грабятся храмы, расстреливается безоружный народ, собравшийся для защиты церквей и пастырей, что награбленные священные сосуды переливаются в слитки и переправляются за границу, для пропаганды, или же продаются, как уже проданы пуды их в Турцию?

Знают ли эти священнослужители, что разговаривают и соглашаются со всемирными насильниками, которые, достигнув власти, поругают и чужие храмы так же, как свои?