С младых ногтей слыхивал Стах от отца, да от старших братцев бывалых, да от товарищей добрых – де, прежде чем по рукам ударить – глянь человеку в лицо. Потому как – на ином, словно в толковой грамотке – выписана-выведена душа человеческая… И – если у кого из правого глаза плут мигает, а из левого вор щурится – обойди такого стороной… бережёного Бог бережёт…

Не уберёгся молодец. Поглядел, было, на грамотку повнимательней… всмотрелся – ещё б чуть-чуть – попристальней… ан, Агафья-краса, Гата медовая – вдруг в двери глянула… лучистым глазком сверкнула… как молоком, улыбкой плеснула, и повлёкся парень всеми чувствами, всеми помыслами вслед улыбке той… а про батюшку думать забыл. Один раз только из дебрей золотисто-розовых вынырнул… через силу туман мечтательный разогнал-рассеял – рассеяно спросил, с Гаты глаз не сводя:

– Ну… так как, Дормедонт Пафнутьич… пришлю сватов… отдашь за меня дочку?

Слегка поломался Лаван… не без этого… Ну – как же! Цену-то набить! Мол, мы сами с усами, и крыша у нас лемехом крыта. Стах такое дело понимал и мимо ушей пропустил. Как положено – уважение к родителю блюдя – до трёх раз кланялся, слово в слово:

– Отдашь дочку, Дормедонт Пафнутьич?

Два раза, дрожь нетерпения скрывая, папаша чопорно молчал. На третий – кивнул торопливо, и даже слишком:

– Присылай сватов! Отдам.

И ведь не лукавил. Правду говорил. Это Стах на мёд-молоко больно сладко рот раззявил… Не знал тогда, что есть у хозяина и другая дочка. Старшая. И звали-то её именем, на Агафью похожим, только куда более редким… Гаафа. Вот Гаафа-то эта – вся в папашу вышла. Тут Дормедонт Пафнутьич мог быть спокоен и не сомневаться. И глазки тятины, и носик… да и души потёмки: те же углы, те же впадины…

Нет… не то, чтобы совсем Стах про сестру не слыхал. Конечно, обстоятельно поспрашивал. Семьёй поинтересовался. Пред тем, как свою всколыхнуть – о чужой узнал всё, что мог. Только вот про Гаафу-дочку – в голову не пришло подумать. Гата всё улыбалась ему, скромно потупившись, быстро глаза вскидывая… там и сям, в дверях, во дворе, на улице попадалась ненароком…

Стах млел… всё разглядывал её закрученные на голове косы, похожие на спелые колосья… всё мечтал, как разовьёт их, с головы по плечам распустит, и тело у неё будет похоже на спелый полуденный плод абрикос… упругий и сочный… точно солнцем налитой… так соблазнительно разделённый на две половинки…

Две недели Стах у родного отца в ногах валялся. Умолял, убеждал, уверял: свет не мил ему, жизнь не выносима без Агафьи-красы, дочки Дормедонтовой. Разжалобил. Согласился батюшка дела оставить, в путь собраться – глянуть на невесту и с роднёй познакомиться.

И уж ясно было: раз тронулся в путь – значит, сватаемся. Потому собрались основательно… по достоинству обрядились… подарки приготовили… телеги изукрасили… чтоб выход был серьёзный – знай наших! Путь долгий предстоял. Далёко сынок невесту сыскал. Два дня добираться. И очевидно стало – лишний раз туда-сюда не намотаешься… уж если приехали – всё одно к одному – и сватовство, и свадьба следом.

Потому и двинулись Гназды таким числом, чтоб свою сторону представлять честью-силой. Вместо хворающей матушки батюшка сестрицу свою прихватил, тётку Яздундо́кту, ибо без баб такие дела не делаются. Кроме батюшки все старшие братья поехали, а их у Стаха пятеро насчитывалось. По старшинству: брат Иван, брат Никола, брат Пётр, брат Фрол и Василь-брат. А для верности двоюродных – тёткиных сыновей подключили, четверо брательников.

При виде грозной Гназдовой мощи Дормедонт Пафнутьич заметно оробел. Одно дело – влюблённого дурака желторотого обставить, другое – выдержать натиск дюжих бугаёв с плечищами-кулачищами, да и взглядами упрямыми-твёрдыми… Но – дело задумано, деваться некуда, отступать поздно. Главное – не сплоховать, а там – кто знает? Сила хитрости не помеха… А Гназды, слышно, народ богобоязненный… честный… – стало быть, глуповатый… Лишь бы сразу голову не снесли – а потом – отбесятся, примирятся.

Приободрился новоиспечённый Лаван и гостей встретил, низко кланяясь, с объятьями распростёртыми и всяческим обиходом, такому случаю подобающим.

Гназды, прищурившись, разглядывали хозяина и слегка хмурились. Так же и по сторонам посматривали – недоумевали: не было резона родниться! И лишь когда невесту вывели напогляд – такую всю стыдливую, нерешительную, глаз не смевшую поднять – и при том этакую сливочно-медовую, янтарём-кораллом разубранную – Гназды потеплели взглядом и одобрительно закивали. Такая невеста окупала и родство так себе, и дорогу дальнюю, и неприятную хозяйскую суетливость…

О приданном поговорили. В этом вопросе Лаван не торговался. Пообещал щедро. Провёл по службам дворовым, показал доподлинно: вот, де, всё на месте… и коровка, и овечки… и сундук раскрыл… и деньги высыпал… Ничего была невеста! Не без приварка. Такая невеста самого-рассамого жениха стоит! А – вот идёт за нашего… Стало быть – ценит-понимает… любить-жалеть будет…

Гназды почувствовали себя польщёнными.

На том – по рукам ударили…

Молод был Стах. Мужицкой стати-дерзости ещё не набрал. И лицо юное, простоватое – слабым светлым пушком только-только покрылось, да притом глупейшим восторгом сияло. Зато станом тонок, строен, плечист… Как эти-то плечики облёк жар-злат-алый кафтан парчи узорочатой, да кушаком алым же и подпоясанный, а светло-русую голову увенчала той же парчи шапка-мурмолка – всем на загляденье вышел жених!

Ему под стать и невесту вывели – в затканном золотом белоснежном сарафане, всю закрытую кисеёй в кружевах.

До того – краем глаза исхитрился Стах заметить, как невесту убирали… Не утерпел – сунулся в девичью горницу: мол, да когда ж, наконец?! Невмочь ждать! Зашикали на него девки-бабы, подружки-сродницы, руками замахали:

– Куда?! Рано глаза пялишь! Не готова невеста!

Стах, однако ж, подглядел… на одно лишь мгновение прекрасную Гату в парчовом сарафане узрел… ещё без фаты кисейной, которая потом всю её скрыла, так, что и не видать… Обернувшись на приоткрывшуюся дверь, Гата опять молочно улыбнулась ему – тут дверь и захлопнулась. А что дальше там, за этой дверью было – Стаху потом не один год в страшных снах снилось.

В церковь двинулись двумя поездами. Три телеги Гназдовых, три – Дормедонтовой родни. На телеге, убранной полотенцами расшитыми да зелёными ветками, посреди подруг ехала невеста. Плавно колыхалась кипенно-белая фата согласно ходу тележному, сияло на солнце золотое шитьё…

Стах то и дело оборачивался на возвышавшуюся в зелени веток светлую фигурку и не верил своему счастью… Оно, счастье – подумать только! – при дверях уж было! От него, от счастья – голова кружилась, мысли путались… Абрикосы, яблоки персидовы винограденьем переплетались, патокой обволакивались… Только б до заката продержаться! Стах думал об этом, зажмурившись, стиснув зубы, то краснея, то бледнея…

А рядом с ним пристроились весёлые дружки-брательники, богато разузоренными полотенцами перевязанные. Посмеивались, пошучивали, по плечу хлопали, раззявившимся на поезд жёнкам проходящим глазами мигали…

Нарядный получился поезд. Бело-зелёно-красно-золотой. Ибо и Гназды разоделись в пух и прах, в цветные кафтаны, и бархатные шапки на крепких затылках заломили, и полотенец приходилось по две дюжины на каждую телегу…

Насчёт полотенец – больше всех тётка потрудилась, Яздундокта… Тётке вообще через край забот досталось: и блеск, и треск, и плеск… То бишь – внешнюю сторону обустроить, в красоте праздничной не промахнуться… потом – все бабьи толки-разговоры на себя взять… да и при невесте в бане быть: тут строгий глаз нужен: какова?