Писать о самом себе? Зачем? Ведь прожитая жизнь не отличается от жизни моих уцелевших в войне сверстников, юность которых расцвела в радужных надеждах, в поисках своих грядущих дорог. Мы были преисполнены глубокой веры, что являемся свидетелями и участниками созидания нового, самого прогрессивного общества. Под влиянием лозунговой атмосферы того времени мы находили оправдание всему трагическому, сопутствовавшему тем героическим дням и деяниям народа, и жаждали подвигов — рвались в Испанию, на Халхин-Гол, в снега Финляндии. Глядели в будущее с верой и восторженной надеждой, не подозревая, что ждут нас тяжелейшие военные испытания, а потом потрясения в послевоенные десятилетия. Ведь, наблюдая день сегодняшний в его материальной и духовной облегченности, с гримасами и перекосами нашего бытия, с его правдой и ложью, иногда хочется закричать так, чтоб голос долетел до Бога, если он есть, чтоб боль души захлебнулась в этом вопле, чтоб прошлое высветилось в лучах не мнимой истины, а подлинной, заплутавшейся в чернолесье нашей непростой истории. Именно поэтому писать о пережитом — не блажь, а потребность всмотреться в него чуть просветленным взглядом и заново переболеть о несбывшемся, поблагодарить судьбу за моменты ее благосклонности и особенно за то, что она уберегла нас от многих заблуждений, предвзятостей, а более от поступков, которые тиранили бы сейчас совесть, хотя нельзя утверждать, что дурных поступков у нас не было вовсе. Они были, навеянные злыми ветрами времени и лживыми деяниями наших былых, больших и малых, пастырей. Но главное в другом: мы прожили честную трудовую жизнь, наполненную верой и борьбой во имя добра для нашего народа, частичкой которого являемся. Об этом и хочется написать, написать о своем «я», исповедаться перед самим собой, моими читателями — друзьями и недругами. Но ничего не переиначивать из былого, не приспосабливаться к сегодняшнему дню с расхристанностью его многолозунговой атмосферы. И с твердой верой, что придет Новый, настоящий День, которому можно будет посмотреть в глаза с чувством своей правоты и с радостью, что не менял своих убеждений.

Если бы в пору моей ранней молодости мне предложили написать о своей жизни, я, наверное, размахнулся бы на обширное полотно. Это, пожалуй, был бы сплав преувеличений, юношеской фантазии с реальными, ничем особым не выдающимися событиями. Истины ради замечу, что действительно на мое детство и на юность выпали нелегкие испытания, связанные с сиротством, страшным голодом 33-го, гонениями за репрессированных родственников, а с началом войны — с трагическим положением, в которое попал я вместе с войсками 10-й армии Западного фронта, прикрывавшими границу.

Писать о самом себе, если это не заполнение по служебной необходимости анкеты, всегда трудно, ибо приходится ворошить память, в которой напластовано великое множество хорошего и плохого, при этом скорбеть о чем-то душой, печалиться о несбывшемся и невольно засматривать в будущее, ничего доброго с течением возраста не сулящее. А иногда веселят воспоминания о забавных ситуациях, подчас нелепых и трагикомичных.

Эти строки о своей жизни взяли начало в ответе красным следопытам из моего родного села, которые в шестидесятые годы пожаловались в журнал «Огонек» на мое якобы нежелание написать для их клуба свою биографию (в 1965–1972 годах я работал заместителем главного редактора журнала). Сейчас, будучи «свободным художником», развертываю ее в нечто более широкое по событиям и рождаемым ими размышлениям.

Родился я селе Кордышивке бывшего Вороновицкого (ныне Винницкого) района Винницкой области будто бы в начале 1921 года (точная дата мне неизвестна), однако во всех моих документах значится, что родился я в Женский день, 8 марта 1920 года. Помнится, эти «уточнения» сделал мой земляк Григорий Павлович Юрчак в 1936 году, когда я брал у него, как секретаря сельсовета, «метрику» для поступления в Винницкий строительный техникум и мне не хватало возраста, а документов, свидетельствующих о том, что я вообще когда-нибудь родился, не было; ретивые комсомольские «активисты» села к этому времени сожгли церковные бумаги, да и саму нашу церковь разрушили.

Разумеется, нашли меня не в капусте. Как и все дети, имел я родителей. Мать — Марину Гордеевну (девичья фамилия Дубова) и отца — Фотия Исихиевича. Слышал от старшей сестры, что моей повивальной бабкой была известная в селе мастерица своего дела старая Фотина, а крестил меня священник Думанский кордышивский батюшка. Мать помню смутно (она умерла в 1928 году, и даже ее фотографии не осталось). Мать была глубоко верующей и считала, что фотографироваться — великий грех, однако мне кто-то говорил, что видел мою мать на коллективном снимке у кого-то из кордышивских Дубовых. Если бы разыскалась эта фотография, для меня не было бы более драгоценного подарка.

Помню, как мать учила меня молитвам и по утрам, а также вечерами перед сном велела молиться Богу, водила в церковь на богослужения и сама пела в церковном хоре. Однажды вступила в «конфликт» с батюшкой (священником Васильковским), который, исповедуя меня, спрашивал: сквернословлю ли, забираюсь ли в чужие сады, дерусь ли на улице, ворую ли яички из птичьих гнезд и т. д. На все вопросы священника отвечал я охотно и утвердительно и в итоге услышал его повеление: «Отбей, сын мой, за грехи свои, сорок поклонов». Мать тут же кинулась ему в ноги: «Батюшка, да побойтесь Бога! Оно же дите малое, глупое, какие у него грехи?! Да оно еще не умеет и пальцы на руке сосчитать. А вы «сорок поклонов»…

Тем не менее уходил я из церкви с синим лбом, весело размышляя о том, как буду хвастаться на улице перед хлопчиками, что я самый великий грешник в селе.

Церковь оставила в моей душе неизгладимый след. Размышляя об этом, я прихожу к выводу, что приобщение к духовному миру в детстве (именно в детстве!) побуждает в зрелом возрасте, независимо, остаешься ли ты верующим или делаешься атеистом, часто обращаться мыслью и чувством к самому себе правильно ли ты живешь? Человек, сверяющий свои поступки со своей совестью, с пониманием другого человека, есть истинный человек, проникнутый добром, доброжелательностью и особенно любовью к детям; он всегда мысленно благословляет каждого встречного ребенка на счастливую судьбу.

Да, детство закладывает фундамент духовных свойств человека. Не знаю, кому принадлежит мысль, что человеческая душа, звучащая в лепетании ребенка, с возрастом человека звучит в его чувствах и поступках, несущих свет.

…Еще помню, как белила мать домотканое полотно, расстилая дорожки на нашем затравелом подворье, и мы с ней вдвоем носили на коромысле из «Юхтымовой криницы» по одному ведру воды (мать уже была тяжело больной, хотя ей к тому времени не исполнилось и пятидесяти лет).

Отец — Фотий Исихиевич, участник русско-японской войны — был человеком крутоватого нрава, но справедливым. До коллективизации считался середняком, работал, как и все крестьяне, денно и нощно, а осенними и зимними вечерами еще и сапожничал. Одним из первых вступил в колхоз, тяжело расставаясь с Карьком, слепым на один глаз конем, и с телегой на железных осях, для приобретения которой долго копили деньги. Карько был радостью и бедой отца. Любил он коня за добрый нрав, безотказность в работе и в выездах, но тяготился его слепотой. Да и мать попрекала отца: у всех хозяев кони как кони, а у нас без глаза. И в один из базарных дней батька отвел Карька на торговицу в местечко Вороновица, наш райцентр… Продал… А в очередной базарный день пошел в городишко Немиров покупать более молодого коня и неожиданно на лошадином торге наткнулся на Карька. Конь учуял близость своего бывшего хозяина и по-лошадиному так закричал, заплакал, что отец без колебаний вновь купил его, переплатив три рубля. Возвращение Карька домой на всю жизнь осталось для меня радостным воспоминанием, о чем я и написал в романе «Люди не ангелы».