— Ну, как настроение? — спросил у меня Хвалей.
— Виноват, товарищ полковник… Наказывайте.
— За что?
Я рассказал о брошенной машине, чувствуя свою ответственность за нее. И тут увидел, что лицо Ушеренко побагровело. Понял: о «мерседесе» он еще не докладывал начальнику политотдела.
Хвалей какое-то время молчал и хмурился. Потом, не отрывая глаз от бумаг на столе, сказал:
— За машину спрос не только с тебя, но и с начальника издательства. Тебе зачтется, если выполнишь задание командующего армией. Очень важное.
Я не верил своим ушам: мне задание от прославленного генерал-полковника И. В. Болдина, который еще на марше армии, в румынском Брашеве, сменил не менее прославленного генерал-полковника Трофименко!..
— Выполню, товарищ полковник!
— Не говори гоп! — Хвалей скупо засмеялся. — Надо срочно издать брошюру с приказами Верховного Главнокомандующего, где объявлена благодарность войскам нашей двадцать седьмой армии. В Виннице это сделать невозможно.
Я молчал, поняв, что задача действительно не из легких.
— Денег на типографские работы у нас нет, — напомнил Ушеренко.
— Неужели откажутся бесплатно печатать приказы товарища Сталина? — я искренне удивился.
Хвалей насмешливо посмотрел на меня и сказал:
— Ну, вот что, Стаднюк, собирайся в Киев. Бери грузовик, получи в нашей хлебопекарне мешок муки, захвати в военторге крой хрома на пальто и крой на сапоги… Я распоряжусь… Запасись документами, — он требовательно посмотрел на Ушеренко. — А дальше твое дело. Без брошюры с приказами не возвращайся!..
В Киев мы ехали на полуторке. За рулем — шофер Сайченко, в кузове наши «мужественники» — печатник, наборщик и майор Семен Глуховский, который направлялся в Москву в отпуск, надеясь в Киеве скорее достать билет на поезд. Остановились в квартире моего брата Якова на улице Горького, 45. Машину поставили во дворе под неусыпной охраной Сайченко.
Уже в день приезда я обегал все уцелевшие киевские типографии. Никаких надежд на успех! Не было бумаги, краски, нужных шрифтов, не хватало рабочих рук. Никто из киевских издателей не откликнулся на мои просьбы и богатые посулы.
Растерянный и подавленный, вернулся я вечером к брату на квартиру. Семена Глуховского не застал — он уже отбыл на вокзал.
Яков Фотиевич сочувственно выслушал мои жалобы и сказал:
— Не получилось сегодня, получится завтра. Этот майор Глуховский сказал о тебе, что ты парень оторви да брось — энергичный, напористый. Только не хватает у тебя какой-то холеры. Не помню слова… Что-то похожее на ерундистику… Вот этой ерундистики, говорил, пока тебе недостает.
— Может, эрудиции? — уязвленно переспросил я.
— Во-во! Эрудиции!.. А что оно такое, эрудиция? — брат разговаривал со мной только по-украински.
— Ну, общая культура, начитанность, знания истории искусств… — я мысленно корил Глуховского за его словоизлияния перед братом, тем более что мне лично он никогда не говорил о моей недостаточной культуре, хотя я и сам немало размышлял над этим.
— Ты в скольких школах учился, пока закончил десятилетку? — спросил у меня Яков.
— В одиннадцати, — угрюмо ответил я. — Да и то благодаря тебе и Афии. Подох бы с голоду, если б не вы…
— То-то и оно! — Яков недобро засмеялся. — Попробовал бы твой Глуховский пожить на Украине в тридцатые годы, узнал бы, что такое «ерундистика»! — и вдруг разразился густой бранью в адрес Сталина особенно за репрессии. Яков, член партии с 1922 года, исключался из ее рядов и чудом избежал ареста.
Я был потрясен, ибо никак не связывал минувший голод, раскулачивание середняков, жестокие репрессии с именем Сталина, боготворил его личность, а на фронте ходил в атаки с кличем: «За Родину, за Сталина!», славил его в передовых статьях нашей газеты, страшился возмездия, когда при публикации в «Мужестве» его приказов или речей в бытность моего секретарства или при моем дежурстве по номеру вкрадывались опечатки. И еще мне страшно было за Якова: болтнет подобное вне дома, и пропадет…
Мы с Яковом серьезно поругались и потом еще многие годы при встречах продолжали спор, не находя общих точек зрения. Яков несколько смирился только в 1962 году, когда я опубликовал роман «Люди не ангелы», показав в нем тридцатые годы с их страшным голодом, повальными арестами и принудительной коллективизацией.
— А чего ж ты придурялся, что ничего не понимаешь? — с издевкой спросил он тогда у меня.
Но не будем забегать вперед. На второй день пребывания в Киеве я разыскал на Печерске редакцию и типографию газеты Киевского военного округа «Ленинское знамя». Познакомился с начальником издательства и не без труда уговорил его принять у меня муку и хром как плату полиграфистам за сверхурочную работу. Ведь время было голодное, люди жили в нищете.
Задание было выполнено… В послевоенные годы, бывая на писательских съездах в Киеве, я иногда видел того бывшего начальника, но замечал — он смущался, избегал встречи со мной, и я делал вид, что не узнавал его, не помнил о нашей «сделке», а ведь сотворил он мне добро, которое не забывается.
Когда я привез в Винницу пачки брошюр с двадцатью приказами Верховного Главнокомандующего, в которых значилась 27-я армия, сдавать их было некому. Все разъехались то ли по новым местам службы, то ли в отпуска. Не было ни полковника Хвалея, ни подполковника Ушеренко. Надо было пробиваться к новому командующему 27-й армией генерал-полковнику Болдину Ивану Васильевичу, бывшему в 1941 году заместитетелем командующего Западным фронтом. В первые дни войны он попал в окружение, откуда пробился на восток во главе крупного отряда наших войск и был отмечен в известном приказе Сталина № 270 от 16 августа 1941 года. Потом командовал 50-й армией, защитившей Тулу от вторжения немцев…
Не помню, как все случилось, куда и кому сдал я брошюры, но с одной пачкой оказался в кабинете генерал-полковника Болдина. Он с трудом понял, кто я и зачем к нему пожаловал, с интересом листал брошюру, а меня дьявол дернул за язык сказать, что встретил я войну в знакомой ему 10-й армии Западного фронта и, как и он, пробивался из окружения. Ивана Васильевича это очень заинтересовало, он начал расспрашивать меня о судьбе 209-й мотострелковой дивизии, рубежах ее обороны, затем стал вспоминать свою одиссею выхода из вражеского тыла.
— Вам надо книгу писать об этом, — сказал я и тут же пожалел о сказанном.
— Помоги! — предложил Болдин. — Ты же пишущий человек.
— Надо немножко отдохнуть от войны, — мой ответ был уклончивым. — Да и без архивных документов не обойтись.
— Я обеспечу тебе допуск в архивы!.. Езжай в отпуск, а потом заходи ко мне.
— Слушаюсь…
С моим будущим судьба распорядилась по-своему, однако через несколько лет, когда генерал-полковник Болдин уже был первым заместителем командующего Киевским военным округом, я свел его с журналистом Александром Палеем, и при литературной помощи Палея Иван Васильевич написал мемуарную книгу «Страницы жизни» — первую такого жанра, вышедшую в Воениздате в 1961 году.
Но главное для меня — последующие встречи с генералом Болдиным, наши беседы о 41-м годе; они зародили во мне желание засесть за свою собственную книгу о тех тяжких и страшных временах, первых месяцах войны.
Известно, что случай часто служит человеку добрую службу…
В конце августа или начале сентября 1945 года мы с моей женой Тоней и малолетней дочерью Галей приехали в Москву к Тониным родителям. Это был мой первый отпуск в жизни. После отпуска мне надлежало явиться в управление кадров Главного политуправления за назначением на новую должность. Хотелось попасть куда-нибудь в южные края — так посоветовали врачи, обнаружив у Гали предрасположение к легочным заболеваниям. Но впереди был еще целый месяц свободного времени, и мы с Тоней беззаботно проводили его в прогулках по столице.
В тот день мы приехали на Арбатскую площадь с намерением попасть в кинотеатр «Художественный». Выйдя из метро, я услышал, что меня кто-то окликнул. Обернулся на голос и увидел знакомого симферопольского поэта-фронтовика капитана Бориса Сермана, который служил в газете одной из дивизий нашей 27-й армии. Борис — невысокий, худощавый, обрадованно пожимал мне руку и загадочно посмеивался.