И мы, никому ничего не говоря, ринулись навстречу опасности: вновь поехали в Чернигов, чтобы покаяться в своем грехе перед ректором института (кажется, фамилия его Ильяшенко), надеясь на прощение, — ведь экзамены сдали на «отлично». В крайнем случае, надо было забрать свои документы.

На удивление, к ректору я попал беспрепятственно (Виктор так нервничал, что остался дожидаться меня в сквере). Руководитель института встретил меня очень сурово. Я, сгорая от стыда, выслушал целую лекцию о чести и совести, о порядочности и о том, как полагается молодым людям входить в жизнь. Стыдил и корил он меня беспощадно. А под конец спросил:

— Ну, что ты скажешь в свое оправдание? Я ответил встречным вопросом:

— Когда вы учились в десятилетке, у вас были отец и мать?

— Были. Что из этого следует?

— Был свой дом и в достатке еда?.. Обходились вы круглый год, а то и два одной парой ботинок, как я, одними брюками и одной рубахой, на которые самому надо заработать деньги? Да и одними дамскими чулками вместо носок чтоб время от времени можно было ножницами укорачивать чулки?

— Расскажи о себе подробнее.

Рассказывать было трудно — душили слезы. Возможно, и сам себя чрезмерно разжалобил.

Жесткие складки на лице ректора смягчились, перестали хмуриться брови. Он закурил папиросу и нажал на краю стола кнопку. Тут же вошла секретарша.

— Наталия Степановна, вчера я подписывал бумагу в Тупичевскую школу, не глядя на нее, сказал ректор. — Если не отправили — верните ее мне.

— Вчера же и отправила — заказным письмом. Секретарша вышла. Ректор вздохнул и вновь строго посмотрел на меня:

— Ушли ваши документы в Тупичев… Пусть как следует пропесочат вас там на комсомольском собрании — умнее будете.

Сейчас смешно вспоминать о тех переживаниях, которые мы с Романенко испытали тогда. Особенно остро страдал Виктор. Он считался в нашей школе среди учеников самой заметной личностью, и вдруг оказаться в таком позорном положении. Гордость его не могла перенести этого. И уже на попутном грузовике, когда возвращались мы в Тупичев, твердо условились: в школе пока не появляться, а в учебное время отсиживаться в колхозном сенном амбаре (гумне) за машинным двором МТС. И главное, сейчас думать: как без позора выйти из трагической ситуации, которая осложнялась еще и тем, что моя сестра Афия была учительницей нашей школы: преподавала язык и литературу во вторую смену в пятых — седьмых классах. Объясняться с ней мне не хотелось, но и трудно было предполагать, что у нее не спросят, почему я отсутствую на уроках.

Словом, много было сложностей. Мы со всей обстоятельностью начали обсуждать их с Виктором на второй день, забравшись на сеновал под крышу амбара. В самом деле, какой искать выход? Виктор вполне серьезно предложил: вешаться!.. Прямо здесь, в амбаре.

— На чем? — заинтересовался я, пряча улыбку.

— Принесу веревки, на которых мать белье сушит.

— А они выдержат? Толстые?

— Толстые.

— Но толстые долго душить нас будут.

— Могу принести и потоньше, но тоже крепкие.

— От тонких будет очень больно, — притворно засомневался я. — И найдут нас тут не раньше весны. Нависимся до отвала! Да еще на тонких веревках.

Разумеется, в нашей болтовне было немало горькой бравады, ерничанья, юмора сквозь слезы. Но и ощущалась такая безысходность, что оба при всей своей юношеской инфантильности, понимали: беды не миновать. Важно было угадать ее степень — чтоб не наделать глупостей и не проявить отъявленной трусости; ведь, ко всему прочему, я был председателем ученического комитета школы.

Но непредвидимы гримасы судьбы. Случилось так, что в это время по деревянной крыше, прямо над нашими головами, забарабанили капли дождя и я поднялся с сена, чтобы закрепить одну из полуоторванных дранок, образовавших щель, сквозь которую на меня капало, В щель увидел машинный двор МТС и недалеко от амбара велосипедиста. Узнал в нем почтальона Зайчика. Так его все звали в райцентре за небольшой рост, красивое полудетское личико с голубыми глазами и за мальчишескую наивность.

Тут же, еще не осознав своего намерения, я оторвал дранину совсем, раздвинул другие и, заложив два пальца в рот, засвистел — по-своему, по-пастушечьи.

Зайчик услышал свист, остановился и, соскочив с велосипеда, стал глядеть по сторонам. Я еще стал свистеть и, просунув в дыру в крыше руку с фуражкой, замахал ею. Наконец Зайчик увидел, что сигналят именно ему, подъехал к амбару, а мы с Виктором тут же скатились с сеновала и затянули почтальона в амбар.

Виктор смотрел на меня с недоумением: что, мол, задумал? А я начал «спектакль»:

— Заяц, будь другом, помоги нам в беде.

— Я готов! — искренне отозвался Зайчик.

— Только это великая тайна. — Разговор велся на украинском языке. — Не проболтаешься?

— Да у меня полный мешок тайн! — Он похлопал по кирзовой почтальонской сумке. — Доверяют!

— Смотайся на велосипеде домой к Виктору… Знаешь, где он живет?

— Еще бы не знать, где живет агроном Андрей Иванович Романенко, — это шла речь об отце Виктора.

— Попроси у его матери, тети Полины, две бельевые веревки…

— Зачем?

— Понимаешь, с нами случилась непоправимая беда, и мы решили повеситься…

— Да вы что, хлопцы, сдурели? Что за беда?!

И тут вступил в «игру» Виктор. Собственно, он не играл, а искренне стал рассказывать Зайчику все, что произошло с нами в Чернигове, неимоверно преувеличивая грозящую нам кару. Когда же Зайчик услышал о заказном письме из пединститута в школу, он заорал на нас, как на недорослей:

— Дураки! С этого бы начинали! — и раскрыл почтальонскую сумку. Порылся в ней, затем швырнул в Виктора толстым конвертом. — Получайте вместо веревок! А я уж как-нибудь выкручусь!.. А то вешаться вздумали! Идиоты!..

На второй день мы с Виктором появились в школе, изображая себя ни в чем не повинными. На нас тут же накинулись с упреками одноклассники, которые ездили в Чернигов поступать на курсы. Со смехом мы начали отбрехиваться:

— Лопухи, мы пошутковали! — Виктор хохотал без удержу. (Это он умел!)

— Возили в областную газету стихи, — вдохновенно врал я. — Скоро напечатают.

— Скоро ваши поддельные документики пришлют из института! — пригрозил наш одноклассник Кузьма Тупик, который тоже ездил в Чернигов поступать на. курсы.

— Ну-ну, жди! Может, дождешься.

И действительно, школа ждала… Сестра Афия сказала мне, что и в учительской шепчутся по этому поводу. Более того, кажется, даже послали запрос в институт.

Мы с Виктором опять встревожились — притихли, не задирались, старательно готовили уроки.

Вскоре сестра сказала мне по секрету:

— Пришла бумага из института, — подписана лично ректором. В ней сказано, что «В. Романенко и И. Стаднюк на учительские курсы не зачислялись». И больше ничего…

Это был тяжкий и болезненный урок мне на всю жизнь.

А нужда заставляла искать заработки. В школе я числился хорошо успевающим учеником, особенно по гуманитарным предметам, и вскоре мне доверили одновременно с учебой преподавать на курсах трактористов при Тупичевской МТС русский язык. Не могу без улыбки вспоминать уроки, даваемые мной парням и девушкам с начальным образованием, которые не были сильны даже в украинской грамматике, как я — в русской. Непродолжительное время был инструктором районо по ликвидации неграмотности.

Будучи комсомольцем, числился в райкоме комсомола активным агитатором, особенно еще в период обсуждения первого Избирательного закона и первой Конституции СССР. А потом неожиданно привлек к себе внимание тем, что из Москвы наконец пришел в райвоенкомат ответ на мое письмо И. В. Сталину. В нем без всяких мотивировок указывалось, что мне открыты дороги в любое, по моему выбору, военное училище И тут я попал в затруднительное положение: райвоенком майор Гавриленко требовал немедленно выбирать училище, получать проездные документы и убывать из Тупичева. А меня глодала мысль о том, что ведь совсем немного осталось времени до окончания десятилетки и получения «аттестата зрелости». Да и родилась новая мечта — стать журналистом. Более того, редакция тупичевской районной газеты «Сталiнський шлях», в которой в летние каникулы после девятого и после десятого классов работал я литсотрудником (писал заметки, репортажи, фельетоны), рекомендовала меня для поступления в Украинский Коммунистический институт журналистики (город Харьков)… Вопреки настояниям райвоенкома я после окончания десятилетки сбежал в Харьков. Выдержав там нелегкие конкурсные экзамены, был принят в институт.