...В большинстве своем были они все самые обыкновенные на обыкновенных. Ширяли их какой-нибудь дрянью по три раза в день, растягивали на станках из металлических серебристых трубок, крутили на этих станках разнообразно, пока кости из суставов не выползут... поили микстурами, таблетки заставляли глотать по пригоршне в день... держали - кого в полной темноте, кого, наоборот, при ярком свете, на жаре, а кого в ванной со льдом... Варили. Бля буду, варили - вкрутую! Сам видел: в таких специальных чанах... Мне однажды две кишки сразу засадили - одну в глотку, другую - с нижнего конца, и так вот я и пролежал врастопырку чуть ли не полдня, думал, богу душу отдам совсем... Тольку-Лапая кусали змеей, красной, живой, настоящей, он потом бредил всю ночь - про баб... Мы от всех этих процедур блевали, дристали, мочой исходили, по сто раз в ночь бегали, волдырями шли по всему телу, кто - желтел, как при печенке, кто, наоборот, чернел, словно последний пропойца... Но, в общем-то и целом, оставались мы, как нас бог создал: дураки умнее не становились, а умные - глупее. Не менялись мы, и ничего с нами не происходило такого, о чем стоило бы поговорить за полбанкой вечерком. А нам и плевать! Денежки капают, каждый месяц - пять кусков на книжку, причем книжки эти - именные и всегда при нас. А время было тогда какое: "Москвич", "горбатый", стоил тогда в магазине пять с половиной тысяч, свободно, а "Волга" - двенадцать... Не было тогда "Волги"? Ну значит, "Победа" была, какая тебе разница?.. Так что за такие-то денежки мы и по три кишки принять в себя были готовы, и даже с благодарностью, было бы куда вставить. Между прочим, никого из нас силком туда не затаскивали все добровольцы, все как один: "За Родину, за Сталина!"...

...Главный у них был - маленький, толстенький, розовый, чистенький такой, хорошо отмытый боровок. Волосы всегда прилизанные и словно бы мокрые, как из душа, на носу - пенсне, лапки белые, слабые, он их держал всегда одну на другой поверх брюшка, а брюшко вечно у него торчало из распахнутого халата. И усики квадратные под носом. Смешной такой, безобидный человечек. Зайчик такой. Но - видел насквозь. "Опять мастувбивовал, павшивец!.." Тоненьким своим противным голоском и с таким к тебе отвращением, будто ты куча говна. "Я тебя пведупвеждал или нет? Не давать ему мяса, павшивцу, до самых октябвьских..." Не знаю, что другим, а мне он всегда говорил, когда меня наизнанку в процедурной выворачивало: "Тевпи, казак, атаманом непвеменно будешь. Бегать будешь, как Нувми, а забивать будешь, как Бобвов". Бобров - это было понятно, экстра-форвард был тогда в ЦДКА, а Нурми - бегун какой-то, по-моему, финский, а может быть, и шведский...

(Работодатель слушал его, словно древнего скальда, поющего ему Эдду Младшую в самопальном переводе на солдатский, но иногда вдруг врывался в паузу и принимался одолевать вопросами.

- А как была фамилия Тольки-Лапая?

- Тольки-то? Лапая? Хрен его знает. Не помню. Может быть, Лапаев? Или Лапайский какой-нибудь...

- А за что он сидел?

- За кражу. Корысть наживы. Квартиру какую-то обнес и сразу же сел, расп..дяй с Покровки, даже проспаться ему менты не дали. Пятерку отхватил, а выпустили через два года - за примерное поведение и как социально-близкого.

- Питерский?

- Ну. С Нейшлотского. Я там с ним потом бывал. Не знаю только, сохранился этот переулочек сейчас или уже нет - там большая стройка, помню, происходила - гостиницу строили, "Ленинград"...

- А Главного как звали?

- Слушай, настыряга, я ж тебе уже все это объяснял...

- Ну, а вдруг вспомнили. Неделя ведь прошла.

- Не могу я вспомнить того, чего не знаю и не знал никогда. Объясняю еще раз: солдатики звали его "товарищ полковник". Холуи, в глаза, - то же самое. А между собою называли его "Главный" или - "Папаша"...)

...Точно помню, случилось это седьмого марта. Я проснулся - меня кто-то трясет за плечо. А я после вчерашнего сеанса совсем больной, ничего не соображаю и перед глазами - как тюлевая занавеска. А это меня расталкивает Толька-Лапай, очи, как плошки, не бачут ни трошки: вставай Алеха, надо когти рвать, никого уж не осталось. "Как не осталось!?" А палата и в самом деле - пустая, никого нет, и койки не застелены, все брошено, как на пожаре. Я вскочил, а одежи-то нет! Не положено одежи. Белье да халат с тапочками. Куда в таком виде? А от нервов зуб на зуб уже не попадает. Кинулись мы с Толиком на выход - везде пусто! В операционной пусто, в перевязочных - пусто, в процедурных - пусто, в комнате отдыха пустота, на постах - никого... Выскочили в вестибюль - огромный, что твой вокзал, и опять же никого нет, только дверь выходная на сквозняке хлопает. И вот тут у меня наступило помрачение рассудка. В глазах сделалось темно, и я все забыл. Помню какой-то переулок булыжный... старые, облупленные, ободранные дома над головой... старуха какая-то черная на меня смотрит из подворотни... А когда полностью очухался, оказалось, что я уже на Толиковой малине, среди воров и бандитов... ну, это уже не так интересно.

...Что ты! Были очень странные! Например, помню, были двое... Один мальчишка совсем, лет шестнадцати - я и сам был тогда сопляк, но он даже мне пацаном казался, абсолютным шкетом. Звали его Денис, фамилию не. помню, а вернее сказать - не знаю. Лопоухий, шея - с палец толщиной, ручки тощие, а лапы красные, как у гусака, и здоровенные. Щенок... А второго мы звали все Сынуля. Не знаю уж, чей он там был сынуля, но его сам Главный так звал: "А тепевь, сынуля, довогуша моя, займемся вами певсонально..." Так вот этих двоих мучали совершенно особенным образом. Вообще-то, что именно с ними делали, я не знаю, и никто из нас этого не знал. Они кричали. День и ночь кричали, по нескольку суток подряд. Врачи около них бегают, перекошенные, со шприцами, с капельницами, туда-сюда, отгораживают их от нас в дальнем конце, да что толку - они же кричат, в полный голос, до смертного хрипа... Тогда их стали вообще увозить и держали где-то вдалеке, аж за второй процедурной, но, бывало, лежишь пластом в первой процедурной с кишкой в этом самом месте и слышишь, как он там криком кричит через четыре стены и коридор. Не понимаю, как такую муку можно было переносить, и однако же, ничего - переносили как миленькие. Человек - он на все способен. Пять дней вопит от непереносимой боли, пусть даже и в полной бессознанке, а потом сутки проспится - и снова как зеленый огурец. Только не помнит ничего, что с ним было эти дни... Я говорил тебе, что из них хотели там сделать? Нет? Ну и правильно поступил: нечего об этом трепаться. Вдруг правда? Не дай бог, если правда... - ...А про дом, в котором вас держали? Про само здание? Неужели ничего не помните?