- Вряд ли, - сказал Юрий, спокойно выдерживая его знаменитый взгляд. Зачем это тебе? Только зря тревожить старого человека.

Работодатель промолчал. Юрий достал второй диктофон, секретный, проверил запись - здесь тоже все было в порядке. Ладно, подумал он. Потом. Все потом. Не хочу сегодня думать вообще. Ни о чем. К чертям.

- А кто он вообще такой, этот твой Алексей Матвеевич? - спросил он.

- Как? Ты так и не понял? Это же Алексей Добрый. Великий целитель. Ты что, газет не читаешь?

- Не читаю. И радио не слушаю.

- И рекламу тебе в ящик не бросают?

- И рекламу не читаю. И телик я не смотрю. Серый я, чего и тебе от всей души желаю... А от чего он исцеляет?

- От всего, - сказал Работодатель тоном щедрого хозяина.

- И на хрен он нам с тобой сдался?

- Не нам, - сказал Работодатель. - Это - заказ.

- Какой заказ?

- Выпотрошить. Он много чего знает, этот Лешка-Колошка. Ты же сам видел.

- А кто заказчик?

Работодатель ответил не сразу, но все-таки ответил:

- Аятолла, - сказал он. - Извини.

Опять Аятолла, хотел сказать, но, конечно, не сказал Юрий. Неужели не понятно, что - нельзя. Опасно. Да и попахивает. Баксы не пахнут? Еще как пахнут. Если принюхаться. Но если не принюхиваться специально, тогда, разумеется... Тогда не пахнут. Я не хочу работать на Аятоллу, понятно тебе? На Павла Петровича Романова - с удовольствием. На себя, любимого, пожалуйста. А на Аятоллу не хочу. Тошнит. И не только от страха.

Они уже въезжали в город, белый от свежего снега и черный от теней, ртутного света и мокрого асфальта. "А за окном белым-бело, это снегу намело... А за окном черным-черно, это ночь глядит в окно..."

Работодатель остановился у подвальчика "24 часа", не сказав ни единого слова в поучение, отслюнил шестьдесят баксов двадцатками и умчался, сделав на прощанье ручкой. "До завтра. В десять ноль-ноль, как штык, на рабочем месте - будем потрошить еще одного дяденьку с бородой..." Да хоть с рогами. Юрий спустился в подвальчик и набрал там на сорок баксов всякого. (Все в подвальчике были его старые знакомые и принимали у него хоть баксы, хоть дойчемарки, хоть юаровские рэнды - по специальному курсу, разумеется, но такова уж се ля ви...)

Руки у него были (на американский манер) заняты двумя титаническими пакетами, и, чтобы не рисковать драгоценными бутылками, он, добравшись до двери дома, нажал на кнопку звонка подбородком. Жанка, слава богу, прискакала тут же, распахнула дверь, и он по квадратным глазам ее моментально понял: что-то не так.

- Что?

- Вадим там твой... - сказала Жанка тихонько и как бы с испугом. Знаешь, он, по-моему, совсем не в себе, честное слово.

- О господи!.. - сказал Юрий, но более с облегчением, нежели с раздражением или неудовольствием.

Вадим, как вернулся из своей дурацкой экспедиции на Северный Кавказ, так с тех пор и пребывал в состоянии для него совершенно необычном. Он стал какой-то тихий, невзрачный, незаметный - до такой степени, что порой казался даже вовсе невидимым простым глазом. Он, впрочем, и раньше был таким довольно-таки малопримечательным, но теперь его словно стерло, как старый пятак. Он стал стариком. И кто-то из ребят отметил (с некоторым даже испугом), что Вадим теперь временами поразительным образом теряет контроль над своим лицом и становится тогда вообще похож на растерянного и даже угодливого старичка-бомжа. "Да что с тобой, скотина? - спрашивали его. Что у тебя болит?.." Он вяло огрызался цитатами из телевизионных реклам. Мариша, не выдержав этого зрелища распада и деградации, затащила его в знакомую частную поликлинику, где, впрочем, нашли его физически здоровым, но психически подавленным (что и без них было всем очевидно) и порекомендовали курс каких-то сволочных инъекций, от которых Вадиму, кажется, стало только еще хуже.

Сейчас он спал в кресле перед включенным - без звука - телевизором, и лицо его было еще более жалким и убогим, чем обычно, рот полураскрыт, а опущенные серые веки судорожно подергивались. Юрий обнюхал его - спиртным не пахло. Ладно, пусть дрыхнет. Пока. А там посмотрим.

Он вернулся в кухню, где Жанка уже орудовала вовсю - шуршала замаслившейся оберточной бумагой, вскрывала пакеты, раскладывала снедь по тарелкам, что-то там нарезала - розовое и жирное, хлопала холодильником, брякала вилками-ножами - тоже, видимо, проголодалась, старушка моя, и взалкала выпить. (Интересно, можно так сказать: взалкала выпить?) Ему оставалось только откупоривать бутылки и готовить джин-тоник, первую порцию, самую смачную. Шпокнули взламываемые баночки тоника, зазвенел лед в прозрачной синеве божественного напитка, они чокнулись толстыми стаканами и выпили, и сразу же в усталой голове весело зашумело, и мир сделался вполне приемлем, и даже более того - уютен и хорош. Мир стал добр, но требователен - срочно требовалось повторить...

Когда зазвонил телефон, они были уже целиком от мира сего - добры и дьявольски хороши. Жанка, не очень-то уверенно ступая, удалилась трепаться, как выяснилось, с Маришкой о какой-то кулинарии - обсуждался рецепт торта "Аристократ". Юрий же вдруг обнаружил себя чокающимся с возникшим из ничего Вадимом, который хорошенько, видимо, отоспался в мягком кресле и теперь готов был соответствовать - даже порозовел в предвкушении.

Произошел странный разговор.

- Ты за кого голосуешь? - спросил вдруг Вадим, тыкая вилкой в распадающийся кусок осетрины горячего копчения.

- В каком смысле?

- Ну, на выборах.

- На каких выборах?

- Блин. Ты что - газет не читаешь?

- Да, не читаю! Не читаю я газет! Что вы все ко мне привязались? Не читаю, и вам не советую!

- Я могу изменять будущее, - сказал вдруг Вадим и, сказав, выжидательно уставился.

- Ну? - сказал Юрий, не дождавшись никакого продолжения.

- Что - ну? Могу? Или нет?

- Не знаю, - сказал Юрий честно.

- Так слушай, мать твою! Я - МОГУ - ИЗМЕНЯТЬ - БУДУЩЕЕ. Это правда? Или нет?

- Брат, - сказал Юрий. - Господи! - Он наконец понял, что от него требуется, но ведь он же ничего не мог сейчас. - Слушай, брат, давай лучше выпьем еще по одной. Ей-богу...

Вадим, весь словно вздернутый - прямой, напряженный, - смотрел на него непонимающе, а потом облизнул губы и расслабленно обмяк.