тесь — я сама, вы только все колотите.

Я осторожно подняла прямо за собачку — какая тяжелая! Вдруг — что это? Отчего такой грохот?

Отчего вдруг стало легко? В руках у меня одна со­бачка. Малахитовая подставка, разбитая вдребезги, у моих ног. Ну кто же мог знать, что она не приклеена!

—   Ну, теперь, наверное, прибежит хозяйка,—в

ужасе шепчет Лиля.

—   Вы сами виноваты. Отчего вы не пели? Я же

вас просила. Ведь видели, что я принялась за собач­

ку, ну и затянули бы что-нибудь хоровое. Двигайте

рояль, а то мы до ночи не кончим.

Двинули, покатили, завернули хвост, поставили.

— Чудесно. Вот здесь будет удобно. Алексеева-

Месхиева, я вам здесь новую песенку сочиню.

Живо пододвинула стул, взяла аккорды — что за ужас! Рояль перестал играть. Пододвинули еще не­множко, поколотили по крышке, молчит, и кончено.

Стук в дверь.

—   Молчите!

—   Пойте!

Все равно надо отворить…

Входит не «она». Входит знакомый инженер, по­здравляет с новосельем.

— Отчего у вас у всех такие трагические лица?

Рассказываем все. И главный ужас — рояль.

— Рояль? Ну, я вам это живо налажу. Прежде

всего надо вытащить клавиши.

—   Милый, вас сам бог послал.

Подсел, что-то покрутил и выдвинул.

—   Вот, а теперь назад.

Клавиши назад не влезали.

Инженер притих, вынул платок и вытер лоб. Страшная догадка озарила меня.

— Стойте! Смотрите мне прямо в глаза и отве­

чайте всю правду. Вы раньше когда-нибудь клавиши

вытаскивали?

-Да!

—  А назад они влезали?

Молчание.

—  Отвечайте правду! Влезали?

—  Н-нет. Ни-ко-гда.

* * *

Унылые будничные дни.

Бурлившая жизнь, беспокойная и шумная,—осе­ла.

Возвращаться домой нельзя. С севера Киев отре­зан. Кто успел — уже уехал. Но все куда-то соби­раются. Все чувствуют, что оставаться надолго не придется.

Как-то при выходе из театра в вестибюле разго­варивали мы с ясновидящим Арманом Дюкло. К не­му подошел дежуривший у двери солдат и спросил:

— Скажите мне, господин Дюкло, скоро ли Пет-

люра придет?

Арман сдвинул брови, закрыл глаза.

— Петлюра… Петлюра… через три дня.

Через три дня Петлюра вошел в город.

Удивительное явление был этот Арман Дюкло.

Перед моим отъездом из Москвы я была несколько раз на его сеансах. Он отвечал очень верно на зада­ваемые ему вопросы.

Потом, когда мы познакомились, он признавался, что обыкновенно приступал к сеансам с различных подготовленных трюков, но потом начинал нервни­чать, очевидно, впадал в транс и, сам не зная поче­му и как, давал тот или иной ответ.

Это был совсем молодой, лет двадцати, не боль­ше, очень бледный и худой мальчик, с красивым, утомленным лицом. Никогда не рассказывал о своем происхождении, недурно говорил по-французски.

— Я жил много-много лет тому назад. Меня звали

Калиостро.

Но врал он лениво и неохотно.

Кажется, был он просто еврейским мальчиком из Одессы. Импресарио его был какой-то очень бойкий студент. Сам Арман, тихий, полусонный, не был де­ловым человеком и очень равнодушно относился к своим успехам.

В Москве им чрезвычайно заинтересовался Ленин и два раза вызывал его в Кремль для уяснения своей судьбы1 . Когда мы его расспрашивали об этих сеан­сах, он отвечал уклончиво:

— Не помню. Помню только, что у самого Ле­

нина до конца успех. У других различно.

Импресарио его рассказывал, что трусил безумно, потому что видел, как на Армана «накатило», и тог­да он уже не отдает себе отчета, с кем имеет дело.

1 Скорее всего, это легенда.—Ред.

347

— Слава' богу, пронесло благополучно.

Но пронесло ненадолго. Через несколько месяцев Арман был расстрелян.

* * *

Наступил последний акт киевской драмы.

Петлюра входил в город. Начались аресты и обыски.

Ночью никто не ложился. Сидели вместе, обык­новенно в квартире Мильруда. Чтобы не заснуть, играли в карты, чутко прислушивались, не идут ли. Если стук или звонок — прятали карты и деньги под стол. К нашей квартире в эти дни примкнул и Арман Дюкло.

— Нет, я не могу играть в карты. Ведь я же знаю

каждую карту вперед,—объявил он.

И проигрывал три ночи подряд.

—  Странно. Я был еще маленьким ребенком,

и тогда уже никто не решался со мной играть…

—  Да кто же с маленькими детьми в карты

играет? — отвечали ему.

Тихий, полусонный, он не спорил и не смеялся. Странный был мальчик.

— Я всегда полусплю. И этот сон так истощает

меня. Он выпивает все мои силы и всю мою кровь.

Бледное-бледное было его красивое лицо. Он го­ворил правду.

На улицах появились петлюровские, патрули. Не­обыкновенно вежливые джентльмены в солдатских шинелях щелкали каблуками и предупреждали, по какой улице ходить не следует, чтобы не попасть в облаву.

—  Кто же вы такие? — спрашивали мы.

—  А мы те самые, що казали «банда»,— с гордым

смирением отвечали джентльмены.

Опустели, закрылись магазины. Разбежались, по­прятались люди. Город все больше и больше напол­нялся солдатскими шинелями.

У Мильруда был обыск. Рассказывали, что ма­ленький Алешка выбежал из детской со свирепым воплем:

— Я —Петлюра! Вот я вам всем задам!

Патруль почтительно удалился.

* * *

Состоялся торжественный парад. Драматург Вин-ниченко раскланивался перед толпой. За свои драмы он таких оваций не получал…

Молодцы в новеньких жупанах немецкого сукна скакали на сытых сильных конях.

«Москали» посмеивались: «Хай живе Украина, аж с Киева до Берлина».

Погуляли, посмотрели. Начали укладывать чемо-данишки. Пора.

За городом забухали пушки.

- Где?

—   Как будто за Лысой Горой. Как будто больше­

вики подходят.

—   Ну, теперь пойдет надолго. У вас есть про­

пуск?

—   В Одессу! В Одессу!

12

Пошла попрощаться с Лаврой.

«Бог знает, когда еще попаду сюда!»

Да, Бог знал…

Пусто было в этом сердце богомольной Руси. Не бродили странники с котомочкой, странницы с узел­ком на посошке. Озабоченные ходили монахи.

Спустилась в пещеры. Вспомнила, как в первый раз была здесь много лет тому назад с матерью, се­страми и старой нянюшкой. Пестрая «всякая» жизнь лежит между мной и той длинноногой девочкой с бе­локурыми косичками, какою я была тогда. Но чув­ство благоговения и страха осталось то же. И так же крещусь и вздыхаю от той же прекрасной не­изъяснимой печали, исходящей от вековых сводов, древней русской молитвой овеянных, столькими, ах, столькими очами оплаканных…

Старый монах продавал крестики, четки и обра­зок Богоматери, чудесно вклеенный в плоскую буты­лочку через узкое горлышко. И две витые свечечки и аналой с крошечной иконкой на нем тоже вклеены. На венчике надпись: «Радуйся, невесто пе-новестная». Чудесный образок. И сейчас, уцелевшая во многих беженских странствиях, стоит плоская

бутылочка, чудо старого монаха, на моем париж­ском камине…

Зашла попрощаться и в собор св. Владимира. Ви­дела перед иконой св. Ирины маленькую черную старушонку, на коленях, ступни в стоптанных баш-мачонках поджаты носками внутрь умиленно и роб­ко. Плакала старушонка, и строго смотрела на нее увитая жемчугами, окованная золотом, пышная ви­зантийская Царица.

* * *

Выехали из Киева поздно вечером. Пушки бухали где-то совсем близко.

На вокзале давка невообразимая. Какие-то воин­ские эшелонь! забили все пути. Не то они приезжали, не то их куда-то отправляли. Они, кажется, и сами не знали.

Лица у всех растерянные, озлобленные и усталые.

С трудом добираемся до вагона, обозначенного в нашем пропуске. Вагон третьего класса, какой-то трехэтажный. Туда же вваливают и наши вещи.

Долго стоим на станции. Все сроки отхода давно прошли. Мы на втором пути. С двух сторон поезда с солдатами. Слышны крики, выстрелы. В просвете между вагонами видно, как бегут люди и в панике мечутся.