В школе я училась хорошо, но, пожалуй, старалась только для того, чтобы на меня не обращали внимания и оставили бы в покое - не вызывали родителей, не ругали... В школе я выполняла минимум требований, а вся моя настоящая жизнь сосредоточилась на книгах, на театре, на несбыточных, странных мечтах. Перечитав маленькой девочкой почти все имевшиеся тогда мемуары великих артистов, я стала рисовать себя во всех желанных ролях, и до сих пор у меня в школьном портфеле, который хранится у моей сестры Антонины, есть два рисунка с надписями: "Я в роли Маргариты Готье в день моего славного 25-летия сценической деятельности" и "Я в роли Клеопатры в день моего славного 50-летия".

Я пропадала в театральной библиотеке, перечитала все журналы "Рампа и жизнь", "Театр и искусство", знала всех актеров и антрепренеров по именам и фамилиям, разыскивала старые газетные рецензии, театральные фельетоны и прочее в том же духе. И когда я, будучи юной артисткой Театра сатиры, разговорилась с Владимиром Яковлевичем Хенкиным, он был поражен моими познаниями, так как тех людей, о которых я читала, он знал лично, но все это было до революции, а я пришла в театр в 1948 году, уже после Великой Отечественной войны.

В далекие предвоенные годы я подружилась с Катей Розовской и вот уже шестьдесят лет она является моей лучшей, любимой подругой. Мы вместе играли в куклы, вместе мечтали о сцене. Я стала артисткой, она - театроведом. Теперь у нее уже внук, у меня -только Театр. Только рожденные мною роли. Но это не так уж мало.

Семья Кати - интеллигентная еврейская семья - была еще менее благополучна, чем наша. Отец ее был репрессирован в 1937 году. Катя с мамой чудом уцелели. Мама оставляла ей еду на целый день, а сама уходила на работу. Катя по доброте душевной делилась всем со мной. В те годы я была на вид здоровущая, краснощекая девчонка, а Катя - худенькая, хрупкая, с огромными черными прекрасными глазами. Она меня угощала бутербродами, я все съедала, а потом ее мама, видя произведенные нами опустошения, частенько говорила: "Опять этот Стенька Разин все съел". Стенька Разин - это я. Обретя подружку, так же любящую театр, я вступила в интереснейшую полосу жизни. Мы только и знали, что бегали в театр, в театральную библиотеку и все мечтали взахлеб, как будем артистками.

Что же особенно запало тогда мне в душу?

МХАТ - с его спектаклями, старыми, поставленными еще К. С. Станиславским,- "Синяя птица", "Мертвые души"...

Любила я спектакли с Аллой Константиновной Тарасовой, особенно "Анну Каренину". Я любила Тарасову с ее красотой, с ее победным ощущением самой себя. Она с легкостью побеждала зал, потому что была прекрасна, ее натура была цельной, сильной при удивительной завораживающей женственности. Не мешала мне ни ее полнота, ни ее крупность, ни темперамент, который, как впоследствии я иногда слышала от профессионалов, был несколько истерического свойства. Я этого не видела, я была в нее влюблена.

Восхищала меня и Ольга Николаевна Андровская - ее улыбка, легкость, лукавство, женственность и редкостное обаяние. Я никогда не забуду ее леди Тизл в блистательном спектакле "Школа злословия" Шеридана. Андровская и Яншин в этом спектакле показали своим безупречным дуэтом высокий класс мхатовской школы. Вероятно, перед войной, когда был поставлен этот спектакль, Андровская не была такой уж молодой, но женщины очаровательнее ее я не могла себе представить. Неизменно хороша она была и в кино. Вообще, в те времена, мне кажется, возраст актеров не имел особого значения. На это как-то не обращали внимание. Они царили в наших сердцах, недоступные каким-либо земным измерениям.

Еланская в роли Катюши Масловой не казалась мне такой победной, как Тарасова, но меня она очень трогала и потрясала, особенно в этой роли. И самое удивительное, что когда я смотрела спектакли, я забывала, что это роли и актрисы. Вместе с ними я была на сцене, жила их жизнью, вместе с ними плакала и смеялась.

А после этих спектаклей, этих снов наяву - мой дом, скромная жизнь, заботы о деньгах, капуста, картошка, день, похожий на день, как будто ничего не происходило - никаких событий, никаких интересных людей... Конечно, я уносилась в мечтах далеко. И чем больше я чувствовала себя другой, тем незаметнее, тише, скромнее была я наяву - самая послушная, самая скромная, самая исполнительная дочка. Никаких игр, никаких срывов, никаких влюбленностей, одно послушание, а внутри своя упрямая, несбыточная страсть - сцена, другая жизнь, другие чувства, другие события.

...Нежная, тонкая, капризная, с серебристым, как эолова арфа, голосом - Бабанова. Мне нравились ее Таня, Диана в "Собаке на сене", а вот ее Ларису в спектакле "Бесприданнице" я не приняла, потому что мне очень нравился протазановский фильм, я смотрела около десяти раз, знала его наизусть и обливалась слезами в финале картины. Никогда не забуду, как Паратов - Кторов бросал свою шубу под ноги Ларисы - Алисовой, и как она победно шла по ней, и на лице ее горел восторг.

Чудесная Марецкая - земная и романтичная в одно и то же время. Ее Машенька - трогательная, с простым детским личиком и удивительно горестными глазами, озорница Мирандолина! А ее прекрасные русские женщины в кинофильмах!

Остужев в роли Отелло, его неповторимый голос, его темперамент, одухотворенность. Внешняя красота и внутреннее благородство!

Алиса Коонен в роли мадам Бовари! Для меня она была чуть-чуть далекой, но такой удивительной, что забыть, как она шла по лестнице и говорила: "Все равно! Все равно!.." - невозможно.

Мир старого театра, который так пленял меня в книгах, вдруг чудился мне в тех спектаклях, о которых я так коротко сейчас вспоминаю. Ничего новаторского я в то время, наверное бы, не только не приняла, но и не поняла. Я даже и не слышала в детстве таких имен, как Мейерхольд, Вахтангов. Целые театральные школы прошли мимо моего сознания, хотя время было тогда творчески ярким и бурным. Но я жила в рабочей среде, и эта среда была очень далекой от искусства. О Театре сатиры я и понятия не имела. Вот уж никогда не думала, что вся моя жизнь будет связана с этим театром, с этим жанром!

Мысленно возвращаясь к началу своего повествования, я думаю о том, что может извлечь из моего рассказа читатель. Ведь мое начало - это начало именно моей жизни, а у каждого она своя, неповторимая в своем времени и пространстве. Передать свою жизнь нельзя. Можно передать опыт, если он твой профессиональный и жизненный опыт - кому-нибудь нужен. А в этом как раз нельзя быть уверенным. И все же...

Иной читатель может подумать, зачем я увожу его далеко в свое детство, юность, когда все это позади, теперь все совсем-совсем другое, и я давно другой человек. Но становление характера под влиянием жизни и есть сама жизнь! Когда человек с его понятиями о прекрасном, с мечтами и действительностью, непохожей на мечты, вдруг под влиянием событий пересматривает самого себя, становится другим. Когда одни и те же чувства могут вылиться в одно, а могут повести человека за собой и сделать его совсем другим. Поэтому пусть мой рассказ будет монологом актрисы, обращенным ко всем читателям этой книги.

Рядом с нашим домом был городской Дом пионеров, однажды с девочками со двора мы забежали туда и увидели объявление о наборе детей в хоровой кружок. Руководил хором Александр Сергеевич Крынкин. Меня уговорили попытать счастья. Когда я пришла на прослушивание, Александр Сергеевич, чтобы снять мою скованность, сказал мне ласково и весело: "Моя фамилия Крынкин, но между собой вы можете называть меня Крыночкин - Баночкин". Я рассмеялась, и он вместе со мной. В хор меня приняли, и я с радостью бегала туда на занятия, но подружек там не имела, потому что всей душой была предана своей Катюше, которая, к сожалению, петь не могла.

Однажды на афише, приглашающей на "Пер Гюнта" в концертном исполнении, мы рядом с именем Яхонтова прочли имя Веры Леонидовны Юреневой. Юренева исполняла роль матери Пера Гюнта - Озе. Нас поразил ее голос, ее вид. Это была уже старая женщина, маленького роста, с рыжей, в больших кудрях, головой, с густо накрашенными веками прекрасных черных глаз, яркими губами, в каких-то странных одеждах. Вся она казалась нездешней, несегодняшней, романтической, несчастной, окутанной тайной. И, конечно, мы обе возмечтали именно ей поведать о своей любви к сцене, прочесть что-нибудь, чтобы услышать именно ее приговор. Прочитав о ней в библиотеке все, что могли, влюбившись в ее театральную судьбу, мы нашли ее телефон и адрес и рискнули попросить о встрече. Она согласилась. Мы стали готовиться. Перечитали множество отрывков и остановились на монологе Нэлли ("Униженные и оскорбленные" Достоевского). Потом мы слышали этот монолог в исполнении Гиацинтовой на ее юбилейном вечере. Вот чудо-то! Совсем немолодая женщина на сцене сыграла "Нору", сыграла Наталью Петровну ("Месяц в деревне") и вдруг, ничего не приукрашивая в своей внешности, не стараясь быть моложе, читает монолог Нэлли - и перед нами вдруг предстает девочка со всеми ее страданиями, протестом и жаждой справедливости.