Застонал и проснулся. И только теперь заплакал. Тихо и горько...

Утром он опять поехал в Грядки, а когда возвратился, его уже поджидала тетка Параска.

"Пошли, детка, пошли к нам. Не упрямься так. У меня у самой сердце разрывается".

Не послушался Толя. Замкнулся, ушел в себя. Делал все, как было заведено, а мысли его были далеко-далеко. Представлял себя где-нибудь у железки. В руках винтовка. Стебель, гребень, рукоятка. Вот он загоняет патрон в патронник. Ждет, пока ближе надвинется черная громадина паровоза. Стреляет. Из пробитого паровозного котла свищет пар. Эшелон останавливается. Толя бежит вдоль него открывать вагоны. В первом же находит маму. Она спрыгивает на землю, произносит: "Сынок!" Обнимает Толю, и он прижимается к ней.

А то вдруг прихлынуло желание пойти - и ни минуты не медля! - в Слуцк, найти того немца, что задержал мать, что загонял ее в вагон, словно не видя и не слыша, как она ломала руки, и голосила, и упрашивала отпустить ее домой к сыну. Найти и убить. На месте! Да где ты его найдешь? Кто тебе подскажет того самого? Разве фашисты не все одинаковые? Все как есть!

Что же делать?

Об этом и думал Толя, откладывая в сторону очищенные картофелины...

А староста Есип думал о Толе.

С самого утра поглядывал он из-за стойки ворот в сторону Катерининой хаты. Что-то прикидывал, бормотал себе под нос. Отойдет в глубь двора и снова вернется к воротам. Снова зиркнет влево-вправо. А больше - в сторону Катерининой хаты.

Увидел приближавшегося Кондрата. Выждал, пока тот поравняется с ним, окликнул:

- Кондрат, подойди-ка! - и, когда тот подошел, сказал с укором: Что-то ты на мой двор и глядеть не хочешь. Забыл, что ли, как хозяевал тут?

- Забыть не забыл, да, кажется, давно это было. Да и не был я тут хозяином. Работал только. Хозяином была власть...

- Ладно, не будем выяснять. Пошли в хату. Поговорить надо.

В хате Есип сел в угол под образами. Сложил руки на столе. Разнял их, побарабанил пальцами.

- Скажи, Кондрат, может, у тебя что припрятано тут? Может, в чулане или в хлеву закопал что-нибудь, га?

- Да что ты, Есип! В который раз спрашиваешь. Говорил же, что как началась война, в первые же дни все раскупили. Как под метлу. И муку, и сахар, и соль. Одеколон даже - и тот. Я и успел только деньги в сельпо сдать, а тут - немцы, - говорил дядька Кондрат, а про себя думал: "Не из тех ты, сволочь этакая, чтоб до сих пор спокойно сидеть да кишки из меня тянуть расспросами. Давно, поди, перепорол все и под полом, и в хлеву". Помолчав, добавил: - Ящики пустые да бочки только и остались. Я их в чулане замкнул.

- Ты слыхал, что Катерину облава замела? - спросил вдруг Есип.

- Слыхал.

- От кого?

- Не ветер, известно, принес. От людей. Как и ты.

Всякий раз, когда дядька Кондрат говорил Есипу "ты", у того словно судорога пробегала по лицу. Но дядька Кондрат будто и не замечал этого. Ничего, пусть послушает. Пусть знает, что его лишний десяток лет, его должность и сам он для людей - ноль без палочки. Подумаешь, хозяин над всей деревней объявился!

- Замела облава Катерину. Замела... Заходила она ко мне намедни за справкой. Не помогла моя справка, - будто бы пожалел Есип Катерину.

"Что сам ты, что твоя справка - ноль без палочки", - снова подумал дядька Кондрат.

- Она часто ходила за солью. Что она меняла?

- Ну что? Может, свою одежку, может, мужнину. Видно, что-то оставалось. Не все выгребли, когда из гарнизона из Лугани приезжали.

- Проясним: не выгребли, а реквизировали. Как обо мне когда-то говорили. Рек-ви-зи-ро-ва-ли! У семьи бывшего активиста.

- Ладно, хоть саму с дитенком в живых оставили, - сказал дядька Кондрат. - А часто ли она ходила за солью или не часто - это как посчитать. Соль всем нужна. Огурцы пошли. Капуста на подходе. Что им есть, Катерине с Толей? Корову у них забрали? Забрали. Кабанчика забрали? Забрали, - загибал пальцы дядька Кондрат. - Тем только и жили, что люди дадут. А кто теперь много даст?

- Да-а, никто не даст, - сокрушенно сказал Есип. - Я иной раз и рад бы чего подкинуть, да вот, видишь. - Староста отвернул скатерть. Под скатертью лежали хлеб, лук, пара огурцов.

"Чтоб тебе пусто было! - подумал дядька Кондрат. - Утром, не иначе, мачанку ел, и сейчас вон подбородок от жира блестит. Да и в хлеву, слыхать, кабаны так и стонут".

- Я считал, Кондрат, что ты первый про Катерину прослышал, - хитро сказал Есип, переводя снова разговор на другое. - Вы ж когда-то вместе ходили менять.

- Когда вместе ходили, тогда все и знал. А теперь щепотка соли в чугунок у меня найдется. Да и калий из нового гумна выручит, если настоящая выйдет.

- Я вот думаю, что будет с Катерининым хлопцем. Один остался. Пока мать воротится из Германии, пропадет хлопец, - сказал Есип.

Скорее всего, это было главное, о чем он хотел сказать, зазвав Кондрата к себе. По какую роль отводит ему? На всякий случай осторожно заговорил:

- Ты говоришь - воротится. Что-то не слыхать было, чтоб возвращались.

- Ну, а если не воротится, то почему бы матери с сыном не быть вместе?

- Ты о чем, Есип?

- А о том, что у меня новое распоряжение есть молодежь в Германию отправлять. Уяснил?

- Уяснить-то уяснил, да не до конца, - ответил дядька Кондрат.

- Не прикидывайся, не надо. Хлопец у Катерины большун уже. Поедет в Германию - специальность приобретет, возмужает, культурным человеком станет.

- Толя - дитя горькое, а не хлопец. Сирота, можно сказать. Что ж, по-твоему, слабого и обидеть можно? - говорил дядька Кондрат, чувствуя, как в нем закипает злость.

- Теперь все - и слабые и сильные, - заметил Есип.

- Это с какой стороны посмотреть.

- Проясним. Вот я - староста. Мне доверена власть тут, в Березовке. А у кого власть, тот и сильный и умный. Так? - спросил Есип и сам себе ответил: - Так! Дальше смотрим. Вот конкретно. Пришло распоряжение из Лугани отправить молодого человека в Германию. А я не отправил. Кто я в таком случае перед новыми властями? Са-бо-таж-ник! Меня уже и расстрелять можно, потому как я перед ними - слабый. А всякая жаба силу имеет на своей кочке. Я помирать не хочу ни за Катерину, ни за Толю, ни за самого близкого. Пожить хочу. Человеком, как когда-то... А меня и тогда завистники ели, и сейчас от людей спокойной жизни нет...

Высказался Есип и примолк. Сидел под образами. Голову набок свесил. Вспоминал что-то свое. И лишь глаза время от времени, лениво, как у сонной мухи, ворочались под бровями.

Вспоминал и дядька Кондрат.

Есип, в свое время кряжистый, крепкий мужчина, пристал в примы к тщедушной березовской женщине, к тому же еще и немолодой. Многие объясняли это тем, что Есип был на ту пору немым. Неведомо за какие деньги он прикупил еще одну корову вдобавок к той, что стояла в хлеву у женщины, кобылу с жеребенком, три десятины земли. Стал нанимать батраков. Два лета и сам Кондрат пас Есипову скотину.

Крутой нрав был тогда у Есипа. Батраки подолгу у него не задерживались. Одного молодого хлопца чуть было жизни не решил. Тот чистил свиной хлев свиньи, надо сказать, у Есипа водились на славу - и клял на чем свет свою работу. В конце концов пожелал свиньям утопнуть вместе с Есипом в том, что он каждый день вычищает. Бросил вилы и стоит, дух переводит. Тут и наскочи хозяин. Билом от цепа измолотил батрака до полусмерти. Пришлось самому чтоб не пошло по людям, чтоб не остаться виноватым - везти бедолагу в Погост к докторам. А когда хлопец мало-мальски очухался, Есип прогнал его.

Многие диву давались, как немой реагировал на то, о чем они говорили. Словно мог подслушать, словно слышал их голоса.

А он и в самом дело слышал. Спустя два года умерла та болезненная женщина. Есип устроил кое-какие поминки и то ли с горя, то ли на радостях вдруг запел: "Две метелки, три лопаты - тра-та-та!" Бабки стали креститься на образа и - дай бог ноги! - за дверь. Виданное ли дело - немой заговорил!