ВВЕДЕНИЕ

Наша попытка развернуть системную аналитику вокруг столь частного эпизода, как ставшее сенсационным высказывание А.Куликова по поводу превентивных ударов по базам террористов, вызвана вовсе не желанием в том или ином виде поучаствовать в сенсации. Будь реакция общества на это высказывание иной, мы, может быть, и не стали бы «подверстывать» системный анализ к столь частному эпизоду. Но уровень и тип реагирования столь показательны, что отсутствие рефлексии на них было бы таким же «знаком духовной капитуляции», как и поездка в Орду на день рождения высокопоставленного террориста или «державное высказывание» по поводу покаяния России за вандализм в Чечне.

Кроме того, наша аналитика никогда не была отделена непроходимыми барьерами от того, что причастно уже не только рефлексии, но и воле, поступку. Это можно назвать «целостным анализом», «гештальт-анализом», «аналитической феноменологией»… Словом, чем угодно, кроме выхолощенного системного «аналитикс», которое в нынешней российской действительности сразу переходит в «рассуждения патологоанатома», а в конечном итоге в политологический постмодерн. Наша задача противопоставить этому постмодерну пусть и мрачный (“не мрачный” взгляд на происходящее это лживый взгляд), но не танатический подход к действительности. «Под-ход», в котором, пусть скрыто и размыто, содержался бы «вы-ход». Иначе исследования «ходов» превращаются в описание «у-ходов». У нас другие цели и другой метод исследования.

Этот метод (а метод в данном случае содержателен) требует соответствующего предмета, в котором есть что-то, кроме всеобъемлющей политической «смердяковщины».

В высказывании А.Куликова такой предмет просматривается. И потому важно, чтобы это высказывание сохранилось в совокупном отечественном хранилище надежд и возможностей, а не оказалось переведенным в разряд курьезов, профессиональных “заморочек” или внесодержательных игровых ходов. Рефлексия, восстанавливающая целостность, а не препарирующая труп, нуждается в понятии «музыкальность». Напомнить уху, полуоглохшему от суетливой какофонии «киданий», «разводок», «заточек», «подставок» (того, что Осип Мандельштам называл «червями, кишащими в тверди»), о существовании музыки над (и именно над!) всем этим совершенно необходимо. Приведем полностью эти строки поэта, порожденные предчувствием трагического исхода первой мировой войны:

«Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит.

Но, видит Бог, есть музыка над нами.

Дрожит вокзал от пенья аонид

И снова, паровозными гудками

Разорванный, скрипичный воздух слит».

Высказывание Куликова (при всей его малости) все-таки как-то соотносится с тем, что мы называем “музыкой бытия”. Спросят: «А что особенного в этом высказывании, за вычетом желания высокопоставленного «сапога» прикрыть беспомощность российской армии горловой амбициозностью? “Дядя”, озверев, бьет барабанную дробь…»

Отвечаем. По большому счету, Куликов в нынешней маразматической ситуации сказал хоть о какой-то Готовности. В абсолютно неготовом ни к чему обществе это уже «музыка бытия». Часть общества, понимающая, как важна Готовность, и как знаменательно отсутствие во власти хоть чего то, соотносимого с этой Готовностью, прислушалась к «знаку Готовности», а не к рекомендации соответствующих спецтехнологий.

Возможно, эта часть общества преувеличила содержание данного знака Готовности. Боже нас избави патетизировать высказывание Куликова! Аналитика нашего толка ничуть не менее скептична, чем у собратьев, занимающихся совсем уж отчужденными выкладками. Ниже мы это докажем. Но так уж устроена наша сегодняшняя пакостная жизнь, что музыкой становятся любые адекватные трагизму и не чуждые (эмоциональной хотя бы) правде знаки духовного предуготовления.

Вот почему мы возьмем высказывание Куликова за отправную точку и пойдем, двигаясь от нее, вширь и вглубь. Не до конца понимая, возможно, в начале движения, где оно завершится, но твердо веря, что «путь осилит идущий».

ПРОСТРАНСТВО ОХМЫРЕНИЯ

Выступление А.Куликова 6 января, где он заявил, что вправе наносить превентивные удары по базам боевиков на территории Чечни не только срезонировало с ожиданиями живой еще части общества, но и чуть-чуть пощекотало уже потерявшие чувствительность почти до трупного уровня нервные окончания российского истеблишмента, пребывающего в глубокой и упоительной коллективной политической прострации.

Конечно, внутри этой прострации спрятался зверек ожидания, весь состоящий из напряженных для броска мышц, сумасшедшего властолюбия и ненависти ко всему, что мешает насыщению каждой конкретной высокопоставленной алчущей власти утробы. Мы все это увидели в момент, когда Верховного одолел очередной, более опасный чем предыдущие, псевдогрипп, развившийся на почве старых пристрастий. Вот тут-то пахнуло серой, завыли адским воем все спрятавшиеся в коллективной бормотальной неге зверьки властолюбия.

И вновь затаились, когда могучая натура Верховного переломила в очередной раз (этой же натурой, ее бесшабашной жаждой гульбы вызванный и раскрученный) могучий недуг.

Сколько еще раз судьба и биологические резервы позволят ответственному за Россию лицу забавляться стоянием на краю не знают ни Дебейки, ни Миронов, ни те, кто, пряча отчаяние на дне зрачков, мужественно улыбались рядом с президентом, отпуская бюллетени в урну московских выборов.

Говорить о том, что бытовые сложности одного вполне еще благоденствующего семейства (не являющиеся в Отечестве нашем чем-то исключительным и присущие многим миллионам семейств) “никак не тянут” на трагизм, на наш взгляд, глубоко ошибочно. Ибо уже слишком ясно, частью какого далеко не частного шабаша стал быт именно этой семьи. Здесь идет речь об очень страшном (и потому сопричастном трагедии) сплаве малого и большого, курьезного и более, чем масштабного.

Вот почему, если бы не падающие самолеты (и высокопоставленные вертолеты, не желающие, “гады”, быть исключением во всеобщей катастрофичности), если бы не шахтерские гробы, не северокавказские мелкоочаговые бойни, не готовящееся принятие Прибалтики в НАТО, не ропот отчаяния от Курил до Мурманска, не визг “Кенигсберг это немецкий город”, не рушащиеся дома и не пальба по трамваям Москвы…

Если бы не Сорос с его приговором “преступной России”, проведшей (как он теперь лишь, бедолага, “проунькал”) “бандитский передел собственности”… и не Березовский, вынужденный со скрипом зубовным отстаивать ненавистного рыжего Толю, отстаивая себя… Если бы не Басаев в качестве нового субъекта диалога с Кремлем… И, главное, если бы не суетливое “московское всепроститутство” в штанах и юбках, ломанувшееся из высокопоставленных кабинетов туда, где можно суетливо отдаться новому-старому Доминантному абреку “ах, эта повязка… ох, этот взгляд”… (Ну чем не московские привилегированные бабоньки в Сухуми и Сочи 70-х годов, с лихорадочно-заискивающим вопрошанием: “ну кому, ну кому?” демонстрирующие свои прелести местным молодцам?)…

Если бы не все перечисленное… Что ж, тогда можно было бы и посочувствовать такой знакомой семейной трагедии с ее немым бабьим криком в глазах (“ой, ты мое горе горькое!”)… Вкупе с накрывающими этот крик шепотками по средствам спецсвязи, адресованным в части и спецподразделения, в банды, в клики, изготовившиеся для яростного прыжка по общей для всех отмашке: “Готов! Загнулся!”

А что? Разве нельзя было в 1917-м (а не с опозданием на 80 лет) посочувствовать другой семейной трагедии? Что ж тогда-то ничье сердце не тронули ни отрок в матроске, ни отмеченный уже прикосновением смерти (ясно ведь сразу, что не свирепый, не людоедский) мужчина средних лет, ни заплаканная и очевидно оклеветанная по части распутства своего женщина, ни девичий выводок?

Так почему не тронула сердца та беда? Да потому, что иная беда гуляла от Бреста до Владивостока, иной, не личный, не семейный, а коллективный стон, стон миллионов, насыщал собой сгустившийся до адской плотности воздух России, иной, не единичный урожай собирала на бескрайних просторах костлявая старуха, возбужденно попискивающая в ожидании, что ей отдадут Все до конца, а сам конец уже не станет ничьим началом.