Идея Тютчева не осуществилась.

Пути Герцена и Тютчева соприкасались и позже. И не только как пути политических противников. В январе 1869 года Тютчев пишет (не для печати, конечно) эпиграмму:

Вы не родились поляком,

Слуга влиятельных господ.

С какой отвагой благородной

Громите речью вы свободной

Всех тех, кому зажали рот.

Герцен с радостью поместил бы такую эпиграмму в "Колоколе", где много раз с издевкой, с возмущением разоблачался полицейский литератор Скарятин.

"Все те, которые хотят Русь мерить на ярды и метры, не знают ее" (статья "Россия и Польша") - эти слова перекликаются со знаменитым тютчевским:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить...

Двадцать седьмым февраля 1969 года помечено стихотворение Тютчева:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется.

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать.

Эти строки можно было бы поставить одним из эпиграфов к циклу писем "К старому товарищу". В феврале закончено второе письмо.

***

После смерти Николая I в России наступило особое, весеннее время, когда уже нельзя было не думать о коренных бедах русской жизни, но еще нельзя было сказать о них вслух на родине.

Тогда возникло широкое, своеобразное единение - множество людей из всех сословий понимали и ощущали: дальше по-старому Россия существовать не может. Крепостничество изжило себя. Назрели реформы.

Объединялись не "положительной" программой, а общностью недовольства (весьма неоднородного).

Оппозиционность часто была поверхностной и разнохарактерной. Чуть начал подтаивать самодержавный ледник, льдины стали трескаться, устремляясь в разные стороны.

Все это и вызвало вольную печать за границей. Газета отвечала исторической необходимости. В "Колоколе" был запечатлен этот неповторимый момент.

В газете есть заметки, статьи, письма, порою целые номера, написанные не Герценом. Но взрывающаяся немота огромной страны выражена по-герценовски.

Были за границей в конце пятидесятых - в начале шестидесятых годов другие литераторы, возникли другие антиправительственные газеты и журналы. Крепостное право, телесные наказания, отсутствие гласности обличал не один Герцен. Сам он не раз говорил и писал: у нас нет монополии, пусть пробуют другие люди. По-своему.

Голос Герцена и тогда звучал как неповторимый, потому и сегодня он принадлежит не только истории. В этой газете воплотился особый герценовский дар - лирическая публицистика.

Герцен-общественный деятель создал трибуну Герцену-писателю.

Наступило, однако, время, когда он понял:

Герцен - Огареву

14 июля 1868 г. Caro mio - нам пора в отставку и приняться за что-нибудь другое - за большие сочинения или за длинную старость. (Собр. соч. Т. XXIX, 2, 408.)

Впрочем, для него самого "большие сочинения" были и лирической прозой, и лирической публицистикой. Одно не заменяло другое.

Ему иногда казалось, что именно газета дает возможность немедленного отклика.

Герцен - Огареву

20 сентября 1869 г. Только повести и художества могут ждать. А мысль новая или Standpunkt особый тотчас должен печататься - а то завтра следующий станет на место... (Собр. соч. Т. XXX, 197.)

Но на его место не стал никто.

9 марта 1866 года он писал сыну:

"Колокол" может выходить раз в месяц, но выходить должен - это honneur du drapeau и якорь спасения всего сделанного. (Собр. соч. Т. XXVIII, 168.)

Якорь был выдернут своими руками.

Так же, как в 1855-1857 годах ему было дано услышать немую Россию, страстно жаждущую высказываться, так в 1868-1869 годах он услышал: Россия и говорила, и молчала уже по-иному.

В.Зотов - Герцену

5 сентября 1867 г. "Колокол"... упал в общем мнении более всего от его пристрастия к полякам...4

А.Серно-Соловьевич в 1868 году по существу возражал: "Не польское дело, а отсутствие в вас внутреннего содержания заставило публику отвернуться от вас..." ("Наши домашние дела").

После защиты польского восстания 1863 года газета потеряла 4/5 подписчиков, и тиража в две с половиной тысячи, по тем временам цифры очень высокой, уже не достигла.

М.Погодину представлялось: все дело в том, что нет колокольни, без которой колокол для русского человека - бессмыслица. "Герцен не от усталости перестал звонить в "Колокол", а оттого, что он видел, что благовест к "собору" - проповедь в пустыне, а в "набат" ударить было против его убеждений, против характера всей его деятельности", - писал автор анонимной брошюры (1870 г.).

Не это ли ближе всего к истине?

Герцен устал, как устает в определенном возрасте каждый человек, да еще при неслыханно напряженной деятельности. Но усталость он преодолел бы - он преодолевал ее не раз.

Чтобы его услышали, он прежде всего должен был слышать сам. Усомнился продолжает ли слышать, имеет ли право говорить от имени России?

Двадцать два года прошло с того дня, когда уже и "ветер мел снег из России на дорогу" ("Былое и думы"), когда счастливый Герцен мчался навстречу западным свободам.

Не так уж много можно вычитать из русских газет и журналов. Не много из писем, даже дружеских, а друзей на родине становилось все меньше. Не много можно узнать у русских путешественников, даже самых осведомленных. И путешественники считанные - давно позади те времена, когда пришлось специально выделить среду и воскресенье для посетителей из России, иначе и вовсе нет уединения, нельзя работать за письменным столом.

За границей уже прошло больше "взрослой" жизни, чем в России. Москва все отдалялась и отдалялась. Реальностью становилась эмиграция. Герцен по-прежнему хотел писать о России и для России. Но это становилось все труднее.

Герцену, вопреки присущему ему просветительскому рационализму, было дано ощущать иррациональные приливы и отливы в частной жизни и истории. Так он ощутил отлив 1868-1869 годов.

Не ошибался ли он? Ведь один раз он уже считал, что все кончено. И действительно, какие страшные беды валились на него в 1851-1852 годах: гибель в море матери и сына Коли; измена Гервега, который одно время казался лучшим другом; "кружение сердца" любимой жены Натальи Александровны; непоправимое - ее смерть. И общественные события, воспринимавшиеся им как личные, - крах революций 1848 года.