— В жертву приносили проигравшего? — уточняю я.
— Ничего подобного! Победившего! — И лицо Алонсо озаряется светом. — Это великая честь — подставить грудь под удар обсидианового ножа! — Если минуту назад этот славный потомок альмеков воспевал величие древней науки, то сейчас в порыве патриотической гордости за прародителей он не может не воздать хвалу обычаю приносить в жертву трепещущее человеческое сердце: ведь каждое утро солнце должно вставать и освещать землю.
Тут-то Оливия и задала свой вопрос:
— А потом? Что потом делали с трупом?
Алонсо замер.
— Допустим, жертву принесли, — допытывается Оливия. — А дальше? Куда девали тело, внутренности? Сжигали?
— Нет, не сжигали.
— А как? Приношение богам все-таки. Не закопаешь же... И бросить нельзя — сгниет...
— Лос сопилотес, — ответил тогда Алонсо. — Стервятники. Алтарь подчищали стервятники. Все останки уносили в небо они.
— Стервятники... И только? — не унимается Оливия, а я никак не пойму, куда она клонит.
Алонсо увиливает от ответа, пытается переменить тему, торопливо ведет нас по проходу от жилища жрецов к храму, где те появлялись не иначе как в страшных масках. Потихоньку педагогический раж нашего чичероне начинает раздражать. Впечатление такое, будто он вдалбливает в наши пустые головы элементарные вещи, хотя сам, понимаете ли, знает в тысячу раз больше. Вероятно, Оливия почувствовала это раньше, чем я, и сразу отгородилась от Алонсо досадливым молчанием. Она молчала весь остаток экскурсии по раскопкам, всю обратную дорогу в трясучем джипе.
Дорога на Оахаку состояла из одних поворотов. Несколько раз я пытался заглянуть Оливии в глаза, но — тщетно, хотя она сидела прямо напротив. То ли сильная тряска тому виной, то ли разница в высоте сидений, но я все время утыкался взглядом ей в рот (она его в задумчивости приоткрыла). Впервые в жизни ее зубы показались не в ослепительной улыбке, впервые я увидел в них то, чем они, собственно, являются — орудиями вгрызания, разрывания, перекусывания... Как, бывает, по глазам читают мысли, так по крепким, острым зубам я догадался о ее затаенном желании.
Мы вернулись в гостиницу. Чтобы попасть в номер, предстояло пройти через большой зал (бывшую монастырскую капеллу). Еще в коридоре мы услышали странный грохот: словно низвергалась, брызгала, клокотала, журчала и снова взлетала вверх тысяча струй водопада. Чем ближе мы подходили, тем явственней распадался этот первоначально однородный шум на стрекот, щебет, трели, писк, свист, щелчки — словно в огромной вольере, хлопая крыльями, волновалась огромная птичья стая. С высоты порога (зал был несколькими ступеньками ниже) нам открылась необозримая панорама дамских весенних шляпок, окружавших накрытые столики.
В стране шла предвыборная кампания: избирали нового президента. Жена официального кандидата устроила неимоверных масштабов прием, пригласив на чай жен самых уважаемых граждан Оахаки. Под широченными пустынными сводами бывшей капеллы одновременно болтали триста мексиканок! Это грандиозное акустическое явление, буквально подмявшее нас под себя, возникло от слияния сотен женских голосов и звона чашек, чайных ложек и кромсающих куски праздничного пирога ножей. Над почтенным собранием возвышался гигантский цветной портрет круглолицей дамы с темными, гладко зачесанными волосами, в голубом платье с наглухо застегнутым воротником — вылитый председатель Мао.
Единственная возможность попасть во внутренний дворик, а оттуда на нашу лестницу — протискиваться между сидящими. Уже в конце пути мы замечаем, как из глубины зала навстречу нам с распростертыми объятиями спешит чуть ли не единственный на приеме мужчина. Это наш добрый приятель Салустьяно Веласко, важное лицо в новой президентской команде, а посему — непременный участник наиболее ответственных предвыборных мероприятий. Мы его не видели с тех пор, как уехали из Мехико. Желая явить нам, сколь рад он нечаянной встрече, и, очевидно, расспросить о свежих впечатлениях (а заодно, пожалуй, хоть немного передохнуть от царящей в зале атмосферы безраздельного женского господства, смущавшей его рыцарскую убежденность в превосходстве мужчин), Салустьяно покинул почетное место за столиком и вышел вместе с нами во двор гостиницы.
Начал он не столько с расспросов об увиденном, сколько с перечисления того, что мы, конечно же, не смогли увидеть, но, будь он с нами, увидели бы непременно. Страстные знатоки своего края почему-то считают святой обязанностью вести беседу именно в таком ключе. Разумеется, делают они это с намерениями самыми благими, но умудряются все же подпортить настроение бедняге-путешественнику, которого распирает гордость за свои маленькие и большие открытия. Застольный шум благородного гинекея докатывается и до патио, заглушая добрую половину из сказанного нами друг другу. От этого меня все время гложет сомнение: не упрекает ли Салустьяно нас, будто мы что-то не посмотрели, хотя минуту назад сообщили, что как раз это и посмотрели.
— А сегодня мы ездили в Монте-Альбан! — силюсь я перекричать шум. — Видели лестницы, барельефы, жертвенники!..
Салустьяно подносит палец к губам, а затем поднимает его вверх. Это значит: взволнован настолько, что слов просто нет. И немедленно вываливает на нас кучу каких-то сведений из области археологии и этнографии. Я бы рад выслушать его повнимательнее, но голос его тонет в назойливом гуле дамской трапезы. По жестам, по отдельным словам, которые удается-таки разобрать — сангре, обсидиана, дивинидад солар, — догадываюсь, что речь идет о человеческих жертвоприношениях. Говорит он с благоговейным трепетом и священным ужасом, глубоко сознавая, в отличие от неотесанного чичероне, непреходящую ценность этого факта для мировой культуры.
Тут Оливия и вставила какую-то реплику. Она всегда все схватывает на лету, а потому исхитрилась уследить за потоком красноречия Салустьяно. Я догадался, что спросила она его о том же, о чем и давешнего гида: куда девались останки жертвы?
Во взгляде нашего друга, устремившемся к Оливии, заиграли искорки понимания. До меня тоже наконец дошло, что стоит за ее вопросом, тем более к Салустьяно вернулся конфиденциально-заговорщический тон. Правда, чем тише он говорил, тем легче преодолевали его слова шумовой барьер.
— Кто его знает... Жрецы... Часть ритуала... Почти ничего не известно... От посторонних скрывали... Да, ритуальная трапеза... Жрец — за божество... Но ведь жертва — пища богов...
Стало быть, Оливия добивалась от него признания самого факта? Между тем она настаивала:
— Ну, а как эта трапеза проходила?
— Повторяю: толком ничего не известно. Вроде бы участвовали и знать, и воины... Жертва, став частью божества, излучала божественную силу... — Здесь Салустьяно вновь перешел на горделиво-драматическую декламацию. — Лишь воин, пленивший жертву, не смел прикасаться к ее мясу! Ему надлежало стоять поодаль и обливаться слезами!
Такой ответ, похоже, Оливию не удовлетворил.
— Мясо же надо было приготовить... Существовали, наверное, особые рецепты... Священная кухня как-никак... Что об этом известно?
Салустьяно призадумался. Участницы банкета галдели теперь вдвое громче прежнего, и он сделался сверхчувствительным к этому шуму, то и дело подносил палец к ушам и вообще показывал всем своим видом, что невозможно в таких условиях продолжать беседу.
— Какой-то порядок, скорей всего, соблюдался... Без особого церемониала подобную пищу принимать не могли... И в знак уважения к жертве... И из преклонения перед богами... Нельзя, в самом деле, есть священное приношение как обыкновенное мясо... Что касается вкуса...
— Говорят, на вкус оно не очень...
— Говорят, странное...
— Наверное, уйму всяких специй добавляли...
— Наверное, этот вкус надо было спрятать, скрыть разными травами, специями...
— А что, жрецы записей не вели? — удивилась Оливия. — Что-нибудь наверняка осталось...
Салустьяно покачал головой:
— Всё ведь держали за семью замками... Вся их жизнь была окутана тайной...