А я уже понял, что дуэль с Шульцем была лишь разминкой перед настоящим сражением. Они меня всё-таки подловили. Ведь думал, говорил себе — смотри по сторонам, оглядывайся. Но не усмотрел, не оглянулся. А они выжидали — и выждали. Один Гомес стоял слева, у банка, второй вышел из-за церкви и уставился на меня взглядом недобитого койота. Я так и не разобрался который из них кто, уж больно они одинаковые на морды, зато третьего, вставшего посреди дороги, смог назвать без запинки — Сэм Гриффин. Вот уж не ожидал. Этот-то что здесь потерял? Не понравился урок математики? Или недопонял чего?

Я обвёл глазами улицу: нет ли ещё кого-нибудь? Рыжий и кое-кто из ковбоев Фриско тоже обещали мне свинцовый подарок устроить. Другое дело, что Гомесам Рыжий без надобности. Им и Гриффин-то особо не нужен, разве что для кучности… Нет, Спайка не видно. И то верно: на кой чёрт ему эти неприятности с перестрелками? У него финал на носу. Ему о победе думать надо. Тем более что заключительная часть родео, по всей видимости, пройдёт без главного претендента. Дааа…

Я закусил губу: удачно они расположились. Гомесы — это не банда Блекменов. Те встали рядочком, друг от друга на шаг — будто мишени в тире, а эти разошлись по сторонам света, и не сообразишь так сразу за которого сперва браться. Оба хороши. Да и Гриффин не промах… Одного не пойму: почему Фриско их с цепи спустил? Боится, что я финал выиграю и расплачусь по закладной? Правильно боится… Боялся.

Тот, что у церкви… Если шагнуть вперёд, то между нами окажется столб коновязи. Ему тоже придётся делать шаг — а это время. Гриффин, Гриффин… В этого придётся стрелять сразу, в первую очередь, потом в того Гомеса, что у банка. Значит: шаг вперёд, Гриффин, банк, шаг влево. Нет, не успеваю. Пока я тут расхаживать буду, второй Гомес из меня кастрюлю для промывки спагетти сделает.

Я опустил руки и потряс ладони, расслабляя. И постарался выкинуть все мысли из головы. Мысль сковывает сознание, заставляет его концентрироваться на одном моменте, а это смерти подобно. Всё должно происходить само собой, по установленному сверху плану. Я имею ввиду бога. Как я уже говорил, бог для каждого написал его историю судьбы, и каждому свой конец определил. Так что если на сегодня мне уготована встреча с создателем… Но я, в общем-то, с такой концепцией не согласен. Богу богово, а Бену беново! Или по-другому: на бога надейся, а сам сопротивляйся. Ибо, по моему мнению, бог даже в очень сложной ситуации даёт человеку маленькую лазеечку. Это для того, чтобы он, человек, тоже принимал участие в своей судьбе. Вот я и поищу эту лазеечку.

— Eres tu… hijo de la puta[8], — сквозь зубы прошипел Гомес у церкви.

— Мы же обещали, — оскалился второй.

Вот те на, поговорить захотели?! Нет, мои дорогие, в сложившейся обстановке разговоры только вредят здоровью. Это мы с Гриффином могли о математике разговаривать, потому что был шанс уладить дело миром. Или с Шульцем, дабы соблюсти ритуал. А о каком ритуале можно говорить сейчас, когда трое против одного? Разве только о погребальном…

Я шагнул вперёд.

И в голове сразу стало пусто. Ладонь левой руки удобно легла на рукоять револьвера, локоть согнулся, а указательный палец плавно потянул спусковой крючок. Лёгкий толчок — и Гриффин сжался, держась за живот. На лице отразилась смесь удивления и беспощадной боли. И страха. И сожаления: предупреждали же! Да, предупреждали.

Справа обозначилось движение. Я сделал шаг назад, вновь уходя за столб, и всем телом развернулся к банку. Гомес метился в меня, держа кольт в вытянутой руке, но мой поворот сбил его с прицела и пуля прошла стороной. Я только почувствовал, как обожгло щеку, и дважды нажал на курок. Гомес приподнялся на носочках, судорожно всхлипнул и опрокинулся на спину. Два-ноль.

Они не ждали от меня такой прыти, а я на полную использовал внезапность. Теперь наши шансы уравнялись, мы остались вдвоём со вторым Гомесом. Один только факт смущал меня: я стоял к мексиканцу спиной. Очень неприятный факт, ни одному врагу такого не пожелаешь.

Поворачиваться я не стал, всё равно бы не успел. Я уже чувствовал, что Гомес вышел из-за столба и его кольт ищет мой затылок. Я прыгнул вперед, как прыгают в реку, и в прыжке пообещал господу, что непременно зайду в церковь и поставлю свечку за его здоровье, если только он… Не помогло. Первая пуля ударила в предплечье. Рука омертвела, револьвер упал на дорогу. Я попытался схватить его и поднять, но пальцы отказались смыкаться на рукояти. Следующая пуля прошла вдоль рёбер и ткнулась под лопатку. Третья взрыхлила землю возле лица. Перекатившись на бок, я вытянул револьвер из правой кобуры и выстрелил.

Промах.

Гомес шёл на меня, что-то крича в исступлении и стреляя с двух рук. Пули выбивали из дороги пыль и раз за разом ложились ближе ко мне. Ещё одна пуля прошла наискосок по груди и застряла в плечевой кости. Боли я не чувствовал. Почти не чувствовал. Боль придёт потом, когда наступит момент осознания того, что произошло, а сейчас мне было не до боли. И не до момента. Сейчас я должен выстрелить и попасть. Обязательно попасть, иначе никогда больше не смогу чувствовать боль.

Я поднял револьвер, взвёл боёк большим пальцем и выстрелил — один, два, три… Гомес продолжал идти. Я видел, как пули дырявят его рубаху, как вздрагивает тело от ударов… Четыре, пять… Боёк щёлкнул по отстрелянной гильзе, патроны кончились. Какое же яркое сегодня солнце.

Привычным движением я откинул барабан и принял вытряхивать гильзы из ячеек. На Гомеса я больше не смотрел. Он не шёл, он стоял на коленях, опустив зад на икры и уронив голову на грудь. Он так и замер в этой позе, не дойдя до меня каких-то три ярда. Он слишком торопился, но в бою нужна не торопливость, а быстрота — это правило, которым нельзя пренебрегать.

Я зарядил один револьвер, поискал глазами второй, нашёл, но дотянутся не смог. Встать я тоже не смог. Левая рука умерла, голова раскалывалась, в горле першило. Нет, это не Блекмены. Не Блекмены. Из груди вырвался хрип. Что-то не так. С самого начала пошло не правильно, или правильно, но не со мной. Старею. Жарко. Устал…

Некоторые ведут счёт своим победам, делая зарубки на рукояти револьвера или ложе винтовки. Они думают, что это придаёт им вес в глазах окружающих, хотя в действительности вес придают дела, а не зарубки. Я же веду свой счёт в памяти. Я помню их всех, каждого. Первым был индеец, которого я застрелил на нашей ферме. Я не хотел убивать его, но так было нужно, и потому он стал моим первым. Вторым — тот долговязый старатель со смешным прозвищем Банни. Он умел хорошо говорить, но стрелял плохо, и это его погубило. Потом сразу пятеро… Нет, четверо: папаша Скунс Блекмен и трое скунсов поменьше. Потом вверх по наклонной, один за другим. А всего… вместе с Шульцем… и вот сейчас… шестнадцать… Шестнадцать. Почему они смотрят на меня? Почему они на меня смотрят? Я не давал им такого права, не давал. И не дам. Никогда… И этот, с перебитым носом… как его?.. Всегда забываю имя, всегда… особенно ночью… Ночью…

Два долгих месяца доктор Вульф пользовал меня своими средствами. Именно средствами, потому что иного слова к тому, что он в меня вливал, я подобрать не могу. По запаху это напоминало что-то среднее между коровьим навозом и дохлым койотом. По виду тоже не отличалось. Да и по вкусу, думаю, недалеко ушло. Но я безропотно позволял внедрять это в себя — точнее, на себе — и не умер только потому, что очень хотел жить. Всё время, пока я валялся в постели, возле меня сидела Белла. Она читала мне романы Диккенса, потом что-то из Харта, Клеменса. Мне нравилось слушать её голос, те интонации, которыми она передавала чувства героев, но я жаждал видеть Ленни — её глаза, волосы, плавный изгиб шеи…

Однако Ленни меня не навестила. Ни разу. За все два месяца. Как будто забыла.

Зато не забыл Доминик. Он долго мялся в прихожей, боясь затоптать сапогами чистый пол, пока Белла не заставила его войти в комнату, где я лежал.