Весенний шум не мог заглушить возникшей в сердце боли, и Антонина Петровна, не закрыв окна, медленно пошла в учительскую.

Домой Гена возвращался под руку с матерью. За ними шли удрученные родственники.

На дороге лежала мягкая пыль. Ноги утопали в ней, оставляя глубокие следы, как у людей, несущих тяжелую ношу.

У ворот люди остановились, пособолезновали еще раз, поутешали, как могли, и разошлись по домам.

Мать и сын остались одни. Верхняя губа Гены с легким черным пушком стала вздрагивать. К горлу подкатились слезы. Он не мог их сдержать и заплакал совсем по-детски, громко.

Анна Ильинична неловко скомкала конец платка и стала вытирать слезы сыну.

— Не нужно. Перестань. Что ж делать! Надо жить…

Он неловко ткнулся лицом ей в плечо. Не выдержала и она: крепко обняла сына и по-женски, с надрывом заплакала.

Так они и стояли среди двора. На ее груди дрожала голова Гены, а ему за ворот капали ее теплые слезы.

Потом Анна Ильинична с поникшей головой, не оглядываясь, пошла в дом, а Гена остался во дворе.

Двор ему казался очень широким и пустынным. Увидев опрокинутую кормушку для кур, он отнес ее к стенке дощатого сарая. Руки искали работы. Только бы что-нибудь делать, не думать об одном и том же. Заметил на траве забытый топор. Поднял и долго смотрел на него.

Пальцы мягко потрогали лезвие топора. Оно затупилось, и весь топор покрылся плотным налетом ржавчины.

Гена решил наточить топор, вернуть ему прежний блеск, какой всегда был при отце. Подошел к завалинке, на которой лежал серый точильный камень. Машинально провел по нему свободной левой рукой, будто погладил за долгую службу отцу. Нагретый солнцем за день камень еще не остыл. Один его край был гладкий, тонкий, сильно сточенный за долгие годы работы отца.

Мальчик городской окраины, Гена видел многое, как делал отец, но особенно не вникал ни во что. Он учился. Это было его главным занятием. Так считал не только он, но и родители. Его не старались готовить к простой работе. У него хорошие успехи в школе, пусть будет ученым.

И сейчас ему не хватало сноровки. Он долго точил топор, поворачивая его то одной, то другой стороной. И только когда надвинулись сумерки, с топора сошли последние следы ржавчины.

Гена с облегчением вздохнул и положил топор на крыльцо. Поискал глазами, что бы сделать еще, и не нашел.

Затихал дневной шум городской окраины. Отдельные звуки теперь в этой тишине разносились далеко и громко.

«Надо жить», — вспомнил Гена слова матери.

Всего два слова. Знала мать, что сказать сыну в трудный час. Эти два слова влили в онемевшую грудь мальчика силы.

«Надо жить», — выдохнул он и пошел через огород к реке.

Собственно, это была не река, а всего лишь полноводная протока. За ней зеленел не берег, а остров. Дальше тоже протока, а там опять остров. И так восемь километров вширь: острова и протоки, острова и протоки. И вот все это и называется рекой Леной.

Родившись в Байкальских горах, Лена прорывается к морю Лаптевых, покрывая путь почти в пять тысяч километров.

Поток ее вод могуч и не может вместиться в одном русле. К Леногорску весной она приносит много льда. Забившись по протокам, лед образует заторы, смерзается в огромную плотину. Взбесившаяся река, встречая такую преграду, иногда как пробку выбивает целый остров или заливает пригород. Чтобы этого не случилось, заторы бомбят с самолетов.

Но сейчас уже лето. Двадцать восьмого мая прошел лед. Шестого июня в город с верховьев пришли пароходы. Вода в протоках катится медленно, будто дремлет.

В неверном сумеречном свете на берегу серели кусты тальника. Вода под кустами совсем темная. У тальников уже вились ночные бабочки. Они сталкивались в полете и падали серыми хлопьями на черную воду.

Справа и впереди вода была еще светло-серой. По ней то там, то тут расходились мелкие круги. Это рыба пробивалась к угасающему дневному свету.

Далеко в протоке плыла лодка. Геннадий поискал ее глазами. В тени острова ее не видно, но хорошо слышен и говор гребцов, и равномерный всплеск весел.

Он раздвинул густой тальник, вынул мордушку. «Придет утро, у матери будет рыба на завтрак».

Горловина мордушки обмазана тестом. Оно уже засохло.

Ничего, в воде размокнет. Мордушку опустил в воду, горловиной по течению, и закрепил за камни.

У реки стало сыро. Торопливо застегнув ворот рубашки, Гена пошел домой.

В комнате ему тоже показалось непривычно просторно. Уже горел свет. Мать встретила его озабоченная.

— Где ты задержался?

— А там… — и неопределенно махнул рукой за окно. Мать продолжала вопросительно смотреть на сына, ожидая более ясного ответа. Он смутился и уточнил:

— Ставил мордушку. Может, на завтрак что поймается.

Анна Ильинична вздохнула.

— Мой руки. Будем ужинать.

Надя уже плескалась под умывальником. Она молча уступила ему место, чуть слышно вздохнула и пошла к столу.

На столе, покрытом синей клеенкой, — три тарелки.

Анна Ильинична забылась и принесла четыре ложки. Отцовская отличалась от других: тоже алюминиевая, но большая, круглая, а не сердечком, как другие.

Гена и Надя смотрели на нее, не отрывая глаз.

Анна Ильинична перехватила их взгляд: сама, в раздумье, с минуту смотрела на ложку отца. И Гена и Надя теперь уже смотрели не на ложку, а на мать. Она почувствовала их взгляды на себе, решительно взяла ложку отца и положила ее перед Геной. А прежнюю ложку Гены схватила и торопливо отнесла в чулан.

Начав новую жизнь, Гена не мог уйти от старой. К ней его привязывала школа, предстоящие экзамены.

…В день экзаменов он встал рано. Умываться вышел во двор. День не обещал быть хорошим: небо застилали плотные серые облака, но дождя не было, и трава стояла сухая, без единой росинки. Ласточки летали низко и молча. Стрижи тоже носились вдоль улиц, не поднимаясь ввысь.

Гена боялся, что к середине утра, когда надо будет идти в школу, над городом пойдет дождь. Но когда плотные облака стали завиваться кудрявыми барашками и подниматься вверх, он облегченно вздохнул: дождя не будет. Трудно идти на экзамены, когда и на душе пасмурно и над головой тучи.

В школу хотел прийти раньше, чтобы в тишине пустого класса немного успокоиться, настроиться.

Подошел к школе и удивился: из открытых окон доносились сдержанные голоса. В дверях класса его встретил Митя Быстрое и спросил:

— Ну как? Сердце подпрыгивает?

Гена пересилил себя и сказал как можно веселее:

— Как пойманный воробей.

— Смеешься?

— Где мне тебя пересмеять… — И Гена грудью надвинулся на приятеля. Митя молча посторонился.

Остроносый, с маленькими веселыми глазами, чуть прикрытыми короткими светлыми ресницами, Митя был добродушным существом. С ним толком никто не дружил, но все считали его хорошим приятелем. Над ним часто смеялись, однако никто в классе никогда не решился бы его обидеть.

А у него было постоянное желание кому-нибудь помочь, посочувствовать, утешить. И он пошел вслед за Геной.

— Главное, ты не волнуйся. Они же знают, какое у тебя сейчас настроение, и учтут.

— Комиссии не настроения, а ответы нужны. И вообще… не до разговора мне. Дай с мыслями собраться.

— Хорошо, я не буду больше. — Митя огорченно вздохнул и отошел к своей парте.

А через час Гена уже стоял перед экзаменационной комиссией.

Сдерживая волнение, он взял билет.

— Пятнадцатый, — , сказал он, бегло прочитывая билет.

— Пятнадцатый, — повторил секретарь комиссии и записал в книгу.

Билет показался Гене нетрудным. В нем было два вопроса: исследования уравнений первой степени с одним неизвестным и формула любого члена арифметической прогрессии. Кроме того, пример.

Легкий озноб, с каким Гена вошел в класс, сразу прошел. Сердце учащенно забилось от радости, что он хорошо знает, как ответить на вопросы и решить пример.

«Спокойно, не спеши, — мысленно приказал себе Гена. — Возьмем главное в первом вопросе. Все ли до конца понятно? Кажется, все».