Вопросы она задавала интеллигентно, с мягкой улыбкой, но всегда с нескрываемым подтекстом.

- Возможно ли, месье Жорж, подлинное женское равноправие в стране, не отменившей, во взаимоотношении полов, многие законы Великой Порты? Я имею в виду социальные законы, а так же законы семейного права? Как вам, очевидно, известно Оттоманская Империя свободомыслием не славилась?

Месье Джордж пожал плечами виновато.

- Пардон, мадемуазель! Как религиозный человек, я не признаю справедливость турецких законов...

- Но других же пока нет...

Юра пожал плечами, чувствуя себя несколько уязвленным: он не юрист и, признаться, никогда не задумывался над этим. Однако бросил его в жар другой турист - смуглый, тихий мужчина лет шестидесяти с бритой головой и огромными сильными руками в синих наколках, ("зек или из бывших матросов, наверное? подумал Юра). Еще в самом начале маршрута смуглый человек, просидевший затем в автобусе всю дорогу молча, спросил гида, где в Иерусалиме проходила граница с Иорданией до шестидневной войны? И нельзя ли там задержаться? По тому, как он разглядывал грязные домишки забытого Богом района, где издавна жили марокканские и иеменские евреи, и с каким волнением присматривался к землистым и морщинистым старушечьим лицам, Юра догадался, что у туриста с этой "бывшей границей" что-то связано.

Стеснительно кашлянув в руку, он прохрипел: - Меня зовут Леон. Я родился в Иерусалиме. Моя приемная мать перед смертью сказала, что меня отдала ей многодетная семья, привезенная из Касабланки. Семью поселили в бараке, где по жителям все время стреляли. Убили и моего братика. - Он похрустел от волнения своими могучими пальцами и почему-то понизил голос: Возможно такое?

Гид Джордж поежился, переступил с ноги на ногу. Кто же в стране не слышал, как расселяли Африку в разделенном Иерусалиме, вдоль иорданской границы, под пули снайперов из арабского легиона. Живым щитом. А иных завозили прямо с парохода к ливанской границе, в "города развития", в которых не было тогда и надежды на "развитие"... Позднее, впрочем, туда же направляли и российских. Во всяком случае, дешевую квартиру можно было получить без труда только там... Кто заботился о людях?

Невольно возник в памяти Юры один из его коллег, родом как раз из Касабланки, откуда и родители этого Леона. Встретились, во время перерыва в кафе, разговорились, и он, бывший сионист -активист, поведал злым голосом, с издевкой над самим собой, как ночами разносил по еврейским домам Касабланки антисемитские листовки, чтоб сподвигнуть евреев к эмиграции в Израиль.

Страшноватый рассказ его помнился Юре весь, до последнего слова:

"... А когда мы, марокканцы, плыли по Средиземному морю, - не мог успокоиться бывший сионист-активист, - перед нами разглагольствовал бойкий, в солдатских крагах, эмиссар Сохнута. Спросил, в заключение своего восторженного рассказа об Израиле, у всех ли есть..." - Забыл сохнутовец, не верящий ни в Бога, ни в черта, как называются филактерии, показал руками: то, что укрепляются во время молитв на лбу или на руках. Ну, мы, дикари, напомнили.

"У всех ли есть филактерии?" - радостно воскликнул эмиссар Сохнута. "У всех", - ответили мы.

Эмиссар объявил непререкаемо, что пришел Мессия и, поскольку они, сионисты, рождают теперь в Израиле нового человека, новое общество, то филактерии нужно выбросить за борт.

И мы, доверчивые вахлаки, все выбросили...

А потом прибыли в чужую страну, где к нам относились... ну, это тебе известно... В результате мы перестали слушаться сбитых с толку родителей, а какой был взрыв уголовщины, проституции?!."

"Ох, не для автобусных экскурсий эти африканские истории! - мысленно воскликнул гид Джордж, а вслух ответил скороговоркой, что вряд ли может что-либо добавить к тому, что господин Леон знает...

С той же группой промчал по Израилю и очкастый джентльмен с косичкой, перехваченной на затылке резинкой - учитель из Женевы, ядовитый, по мнению милой студентки-француженки, да, впрочем, и всего остального автобусного люда, как скорпион.

Вторую половину дня они бродили по Яд Вашему, знаменитому музею скорби и героизма. Постояли у старых снимков: мальчонка в кепчонке из Варшавского гетто с поднятыми верх руками. Взрывы и черный дым над Каунасским гетто. Навал голых трупов в освобожденном Дахау. Поплакали в затемненном зале, когда записанный на магнитную пленку диктор ронял во мрак имена уничтоженных еврейских детей, и в электрическом небе как бы гасли одна за другой звездочки... Зареванные поднялись вверх, к могиле Герцля, и тут послышался недоуменный голос:

- Пардон, месье Джордж! - начал учитель. - Почему все экспозиции в вашем замечательном Яд Вашеме заканчиваются приездом в Израиль, могилой Герцля, и прочими, на мой взгляд, идеологическими атрибутами? Разве приезд в Израиль - это конец еврейской истории? Большинство евреев земного шара живут вне солнечного Израиля и, насколько мне известно, туда не спешат. Правомерна ли такая экспозиция?..

Гид Джордж был еще полон до боли острым ощущением гаснущих в темном зале, одна за другой, лампочек-звездочек, каждая из них сопровождалась скорбным голосом диктора: куда-то вниз, в полный мрак, падало имя ребенка, погибшего в нацистских лагерях. Не хотелось внимать словам, далеким от глубокого чувства печали. Пожал плечами, мысленно послав настырного туриста к чертовой бабушке...

Снова уселись в голубой туристский автобус с огромными стеклами, попили водички, успокоились, достали прихваченные у выхода пышные и теплые булочки, щедро угощали друг друга, а женевец все не унимался:

- Особенно раздражают, Месье Джордж, - продолжил он, едва автобус отъехал от Яд Вашема, - маршруты юношеских экскурсий. Кто бы из моих учеников ни отправился к вам, всех до одного провозили по одному и тому же пути. Вначале Польша, взорванные синагоги, Освенцим, вариант - Голландия, музей Анны Франк, затем те же Польша, Германия-Дахау, а в заключение непременно солнечный Израиль, "земля Обетованная". Вас самих не мутит от столь лобовой пропаганды? В конце концов, она вызывает у людей обратную реакцию...

Месье Джордж и сам знал, что такого прямолинейного пропагандного болванизма, как в родном Израиле, он и в Советском Союзе не часто встречал. Это даже не на уровне болтушка Никиты Хрущева, который обещал всем советским людям жизнь при коммунизме. Еще примитивнее, провинциальнее, что ли...

Но то, что чужой и, возможно, далеко не дружелюбно настроенный человек попал не в бровь, а в глаз израильским оракулам, считающим приезд в Израиль решением всех проблем, вызвала вдруг у Юры гневную досаду, неожиданную для него самого: "Вы нас убивали, - хотелось воскликнуть ему, - а теперь вас раздражает, что мы показываем вам дело ваших рук!" Промокнул лоб платком, довольный тем, что не дал волю неуместным "патриотиЦким эмоциям", на которые обычно так щедра говорливая израильская улица... Тем более, ясно понимал, что "это дело" не могло быть результатом рук женевца, тридцатилетнего человека... Но, Боже, как зато взорвались в негодовании почти все остальные французы, тут-то и обозвали учителя скорпионом. Композицию они, конечно, считали замечательной, правомерной, умной, не скрывая, впрочем, что сами на "Обетованную" перебираться и не собирались.

Гид Джордж переждал взрыв эмоций, решив, что отмолчаться сейчас не имеет права. Симпатичен гиду турист, как личность, или нет, гид - сервис, обслуга, говоря по русски. Женевец - покупатель, а покупатель в Свободном мире, как известно, всегда прав...

Как не кинуться ему на помощь, тем более, этот женевец был и чем-то близок ему, Юре: посмел задуматься!

- Позвольте, господа, вы же французы, - законодатели хорошего вкуса. Человек в досаде от дурного вкуса наших Оракулов, их местечковой узости. Что бы вы сказали, в таком случае, если бы он или я обнаружили у них не только отсутствие вкуса, но порой и разума, не говоря уж о совести?.. Вы - туристы, вы прибыли вовсе не затем, чтобы отвечать на вечные вопросы "Что делать?" и "Кто виноват?" а затем лишь, чтобы отдохнуть, получить удовольствие от поездки. Но надо ли мешать тому, кто за свои же деньги еще и задумывается? Думать - это тяжелая работа, господа!