- Дурак ты, хоть и лысик! - прервала его Марийка, тронутая и тревожной материнской интонацией Юры, и даже полным повтором им ее "дичайших" доводов, и обхватила своего Юрастика с такой силой, что у него занялось дыхание. - Мы и так потеряли из-за моей лопоухости целых два года. Ты стал за это время и лысик и, вон, веко у тебя дергается... Отправимся в загс сейчас!.. Нет, сейчас! Чтоб конец вранью - сегодня же!.. Какому вранью? Целый год врала маме, что хожу в институт, на литературный кружок. А ходила, как только ты написал, что надел религиозную кипу, к старику-раввину, чтобы сдать на "гиюр". Раввин - такая душка, не выдержал моей непонятливости, - обещал, в конце концов, принять экзамен...

... Четыре года минуло, как медовый месяц. Каждый отпуск ходили на байдарках по Сухоне, Вычегде - северным рекам. С дружками из сообщества "байдарочных психов", как называли его студенты. Гребли в любую погоду. Жили в палатках. В конце "медового месяца" у Аксельродов родился Игорек. К карандашным рисункам Юры, развешанным по всей квартире - гордый, с длинновато-вздернутым носом, "славяно-греческий" профиль Марийки доминировал, - прибавился веселый сколок с библейского сюжета "Марийка с младенцем".

Будущее казалось безмятежным...

Все изменилось в один день. Подвели тюремный опыт и прозорливость Юры.

В Дом культуры имени Горбунова, куда Юра с Марийкой ходили смотреть кино, зачастила необычная нагловатая группа парней, почему-то называвшая себя "Памятью".

"Памятью" в недавнее время считались сборники воспоминаний диссидентов и зеков сталинских лет. Два выпуска "Памяти" опубликовали в Москве, книги стояли в Юрином шкафу рядом с "Туполевской шарашкой", изданной "за бугром". Изымали гебисты "Туполевскую шарашку", Солженицына и Шаламова, прихватили заодно и "Память", издание вполне легальное...

Новоявленная "Память" была совершенно иной, настораживающей. Ее молодцы напомнили Юре только что оставленных им в лагере уголовников. Казалось, оголтелую лагерную братву вымыли, коротко подстригли, приодели, - на большинстве специально сшитая полувоенная черная униформа, на двух-трех длинные, навыпуск, белые рубашки, точно на танцорах из ансамбля русской песни и пляски.

Начала самозваная "Память" уж точно как уголовники - с грабежа: украла чужое, раздражавшее кого-то благородное название, скомпрометировала его, обхамила.

Средних лет, плотный, невысокий, кубышка кубышкой, пахан этой братвы иногда ораторствовал в фойе перед желающими ему внимать... Остальные смешивались с толпой, вглядываясь в лица. Как-то один из "танцоров" в длинной рубашке задержался на мгновение возле Юры и Марийки, процедил сквозь зубы, обдав их легким перегаром: "Резвушечка, ты что, пришла... вот с этим?"

- "С этим..." он бросил с таким презрением, что, не схвати Марийка Юру за руку, он бы врезал "танцору" сходу.

Юра побагровел, шагнул к нему. Когда увидела, не удержать от драки, отвела ярость белорубашника на себя, протянула певуче, спокойным говорком:

- А тО с кем?!.. За тебя, что ли, пьяный ублюдок, русской бабе выходить?

Марийка ушла бы из Дворца тут же, но, видела, Юру не стронешь. Коль его острые скулы ходят - жди беды... Собачилась с разъяренным парнем до самого звонка, приглашавшего в кинозал. Дома все же предложила в ДК Горбунова больше не ходить. "Не чепляй лихо", как говорит бабушка.

- Еще разок сходим, Марийка. Поверь моему опыту, братве спускать нельзя. Проявишь слабину, заклюют. Придут домой, дверь подожгут, как было у ленинградских знакомых. А в ДК нам - это уж точно, лучше не показываться! Извини, не в моих это правилах...

Институтские дружки называли Юру "тюремной косточкой", "кресалом" и еще чем-то каменным, один из очкастых кандидатов наук даже окрестил Юру на его дне рождения "русским богатырем с пятым пунктом".

Марийка слушала их, не скрывая иронической улыбки. Ее Юрастик был мягок, сговорчив. Да что там сговорчив - воск! Лепи что хочешь!.. Не спорил, поддакивал почти всем, даже ее маме, которая еще долго была в панике от того, что дочь вышла за парня "из евреев", а им ходу нет нигде... Мать в молодости танцевала в кордебалете Большого театра СССР, а ныне по-прежнему хороводила в "Березке" - почти год приводила домой знаменитые имена, чтоб хоть как-то воздействовать на спятившую дочь.

Марийка сказала мужу об этом, и с тех пор он говорил с ее мамой улыбчиво предупредительно, как с больной.

Но знавала Марийка и совсем другого Юрастика. Были у него какие-то "точки", "краеугольные", как он их величал. Наверное, и эти черные рубашки были "точками". Тут уж не спорь. Вздохнув, согласилась сходить в ихний Дворец и раз, и другой, хотя видела, что и Юре эти походы особенного удовольствия не доставляют. Напряженным становится, неулыбчивым...

Юра, и в самом деле, стал куда как внимательно приглядываться к плотному немолодому оратору в черной гимнастерке с офицерской портупеей, видно, пахану молодцов из "Памяти". Во второй приход, после очередной тирады юдофоба, поинтересовался его фамилией. Тот назвался Васильевым.

- А по паспорту? - резко спросил Юра.

Тот поглядел на тощего и длинного, как сосиска, Юру. Нос широкий, приплюснутый, не боксер ли? Волосья реденькие, остались черные завитки над висками, как у ихнего Михоэлса на портрете. Глаза косоватые, азиатские, а так из ихних, без сомнения. Усмехнулся, процедил, что его "иудейскими вопросиками не испугаешь", потянулся к нагрудному карману, мол, покажу и паспорт, коль ты Фома неверующий...

-... Ну, успокоился - нет?... Где, да где я работаю? - И под одобрительный смешок из публики: - Любознательный какой попался иудей...

Пахан назвался "безработным фотографом", и снова губы трубочкой, мол, еще у кого какие иудейские вопросики?.

У безработного фотографа, определил Юра наметанным глазом, было два телохранителя. Один стоял впереди, чуть сбоку, ощупывая напряженным взглядом толпу. Второй, огромный, пустоглазый, защищал широкие тылы пахана, который с каждым разом захватывал одну и ту же тему все более широко: "... И русского царя они, иудеи, порешили, и Храм Христа Спасителя взорвали...."

Поначалу Юра удивлялся: профессиональные, с налитыми мускулами, телохранители в черной униформе - у "безработного фотографа"?.. А эта его подчеркнутая, напоказ, уверенность в безнаказанности балаганного юдофобства, - откуда она? "Служба", что ли? Лубянка? МВД?..

Все дороги для этого типа расчищены. 74-ая статья УК об укрощении национальной фанаберии мертва. И всегда была мертва. С какими только юдофобами не встречался в Мордовии?! Был даже ворюга не скрывавший своё участие в еврейском погроме. Хвастался: "Хорошо пошарил у жидков". Хоть один сидел за юдофобию?! Ни-ни! "У нас этого нет!.."

Похоже, наша юстиция из советского болота так и не выползла. И даже попыток не делают, сволочи!"

Следующий поход в "кино" укрепил уверенность Юры: пахан Васильев - на государевой службе. Точно!... Правда, харя у него простоватая. Из вечных старшин мужичина. Или из прапорщиков.

Открытие это встревожило Юру всерьез. Вышли из горбуновского Дворца. Март на дворе. Потеплело, вроде бы. А холод собачий. Ветрюган ледяной. Несет по мостовой бумаги, мусор. Гремит где-то бидон, перекатывается. Огляделся, поежился, - не то от своих дум, не то от зимнего ветрюгана. Марийка даже дернула его за рукав отцовской кожанки: - Ты что, Юрастик?

- Похоже, ОНИ что-то затевают, - ответил. Ему даже казалось, он встречался с "паханом" в коридорах Лубянки, когда его, арестованного, вели из внутренней тюрьмы к следователям.

Марийка настояла, в Дом культуры, к "бесноватым", больше ни ногой! Юра, в конце концов, согласился. Стал забывать о своих страхах.

И вдруг началось в Москве нечто давно неслыханное. На стенах домов появились листовки - предупреждения о предстоящих еврейских погромах. Иногда рядом с "застращивающим" текстом чуть измененная по форме свастика. Датой первого погрома обозначили 5-е мая 1990 года. Однако 5-го "незримые силы" передумали - перенесли его на сентябрь.